Он закрыл книжку с невеселой усмешкой и долго, в оцепенении, смотрел через отпотевшее окно в сад, где задумчиво плакала оттепель, не спеша роняя с мокрых деревьев в ноздреватый снег спелые голубые капли.

Зачастили снегопады. Сергей Леонидович нашёл себе занятие – вооружившись фанерной лопатой, чистил двор, расчищал дорожки к погребу и к крыльцу. Исчез, как его и не бывало, и «Рязанский вестник» и отныне Сергей Леонидович имел самое смутное представление о том, что творится за пределами видимого мира. Через день заглядывал доктор, но сидел неподолгу. Он-то и приносил разные слухи: главным образом они касались разоружения помещиков, обысков и реквизиций, чем занималась рассылаемые по уезду из Сапожка полномочные команды новой власти.

– Что же Алянчиков? – поинтересовался Сергей Леонидович.

– Арестован. На требования постановления об аресте и составления протокола приехавший большевистский следователь написал, что… – доктор запнулся, – вымолвить-то нелепо, – пояснил он, – обвиняется "в злоупотреблении свободой совести и слова"! Да, партии будущего повинны во многом таком, в чём справедливо винят прошлое… Вот тебе и свобода! На что она нам была дана? Чтобы одурманиться и впасть в ешё большее рабство. Когда большевикам нужно было силой солдатских штыков и ценой солдатских жизней захватить власть, Учредительное собрание было для них святыней. Ныне, когда власть ими захвачена, они топчут в грязь саму его идею.

Шахов, меж тем, рассказал историю знакомого помещика.

– Сперва забрали всё – до кур и запаса солонины. Из этого запаса назначили ему и старухе няне, кажется, по четыре фунта. На рабочих-военнопленных не отпустили ничего. Взяли всё, только дом оставили с домашним хламом. Но теперь углубление остановилось. Третьего дня приходил сельский комитет и объявил, что ему назначены две коровы и две лошади. И на том спасибо. Хлеба оставили сто двадцать пудов и право жить в доме.

И днём и ночью в окнах стояла завеса косо идущего снега. Из Соловьёвки порывы ветра доносили собачий брех.

Но после Нового года погода стала. День ото дня крепчал мороз, словно приуготовляясь к Крещению. Стало сухо, солнце раскладывало на снегу фиолетовые тени и таскало их за собой по искрящейся белой парче. Аметистами меркли короткие сумерки, на иссиня-чистом студёном небе поёживались колкие звёзды.

"И теперь в эти дни многотрудные, – приговаривал мысленно Сергей Леонидович, с усилием поддевая на лопату снег, – в эти тёмные ночи ненастные, отдаю я вам, звёзды прекрасные, ваши сказки задумчиво-чудные".

Как-то в январе пришельцы заявились и в Соловьёвку. С ночи сыпал мелкий сухой снег, мела метелица, и Сергея Леонидовича они застали с лопатой в руках. Сложив на черенке локти, он с лёгкой тревогой, но и с любопытством наблюдал, как от церкви по аллее, увязая в глубоком снегу, идут в усадьбу незнакомые люди. Из известных лиц оказались помощник волостного писаря Семенников и гласный земства Фролов. Увидев его, Сергей Леонидович остолбенел.

– Вы? – только и спросил он.

– Как видите, – хмуро отвечал тот.

Руководил этой компанией пожилой, видно сверхсрочник, довольно благообразный матрос балтийского флота. В поведении его вопреки ожиданиям не было ни капли развязности, в отличие от тех матросов, которых Сергею Леонидовичу довелось уже повидать в Сапожке.

– Вы хозяин? – спросил он и объявил. – Мы уполномочены осмотреть дом.

Кем уполномочены, Сергей Леонидович даже не стал интересоваться. Он молча провёл их в переднюю.

– Кем вы приходитесь капитану второго ранга Павлу Леонидовичу Казнакову?

– Это мой родной брат, – ответил Сергей Леонидович.

В руках у матроса появилась помятая, истрёпанная бумага. Он довольно долго, чуть шевеля губами, вел прокуренный палец по листу сверху вниз, пока, наконец, лист не кончился.

– Брата нет в живых, – сообщил Сергей Леонидович. – Он умер давно – в десятом году.

Матрос вопросительно скосился на Семенникова. Тот кивком подтвердил слова Сергея Леонидовича.

– Тогда и говорить не об чем, – отрезал матрос, складывая вчетверо свою бумагу, и добавил загадочно: – Нету тут такого.

Прибывшие разбрелись по дому, с любопытством разглядывая нехитрый быт соловьёвской усадьбы и совершенно по-хозяйски приглядываясь к обратившим на себя внимание предметам. Но исподволь на лицах их изобразились разочарование и недоумение: вероятно, они ожидали, что попадут в пещеру Али-Бабы и опасались ослепнуть от сияния роскоши. А вид Евдокии Скакуновой, кормящей малютку Оленьку, и вовсе привёл их в замешательство. Заглянули и в исторический сундук, но, увидев ворох бумаг, оставили.

– Что это у вас за список? – осмелился поинтересоваться Сергей Леонидович.

– Это, – благодушно ответил матрос, – такой, вашество, список, где все те прописаны ихние благородия, которые в 1906 году через военно-полевые суды наших братов вешали, кто в Морском суде когда находился, особенно в пятом и двенадцатом годах, и там нашего брата под расстрел и на каторгу затеняли.

– Брат служил на броненосце, участвовал в Цусимском сражении, – сообщил Сергей Леонидович с достоинством, но сообщение на матроса впечатления не произвело.

– Все служили, – резонно заметил он.

Из оружия в доме нашлось только старое тульское ружьецо Гольтекова, с которым охотился отец Сергея Леонидовича, но из кабинета Павлуши забрали его старый герцовский бинокль. – Генералов снять! – приказал матрос, указывая на портреты предков. – Генеральское время прошло.

– Да тут нет генералов, – искренне недоумевая, заметил Сергей Леонидович.

– Вон погоны-то какие, – возразил матрос, – точно булки.

– Это эполеты капитана первого ранга, – пояснил Сергей Леонидович, – какие положены были по форме в половине прошлого столетия… Это вот мой дед, а это прадед.

– Всё одно их благородия. А их нынче не полагается.

– И карту сымай, – распорядился вдруг молчавший до этого мужчина в драповом пальто на вате, ещё раз заглянувший в Павлушин кабинет.

Кто-то отправился выполнять поручение. Вынесли гравюру Бока Которской бухты. Сама по себе большой ценности она, конечно, не представляла, но рама с претензией на роскошь и внушительные размеры изображения имели, конечно, некоторое аллегорическое сходство с генеральскими эполетами.

– Куда же её? – растерянно спросил Сергей Леонидович.

– Найдём куда, – ответил матрос. – Пусть трудовой народ любуется, представление о дальних странах заимеет.

Сергей Леонидович пожал плечами. Страха он не чувствовал, только растерянность. Когда вслед за мужскими стали было снимать и женские портреты, – тут уж не выдержал даже Фролов.

– Нет, – решительно приказал он, – уж это вы не троньте. Да и карта ни к чему.

И его почему-то послушались, и возражать не стал даже матрос, который по всем признакам был здесь за главного. Один из сопровождавших матроса с любопытством приблизил к гравюре попорченное оспой лицо.

– Это где ж? – спросил он.

– В Адриатике, в Далмации, на черногорском берегу, – пояснил Сергей Леонидович, и, подумав, уточнил: – Там, где Кроация.

– Вот мир большой, – с восхищением сказал небольшой мужичок в солдатской шинели. – Посмотреть ба.

Гравюру оставили, но забрали столовое серебро. Хотели взять и кое-что из посуды, но Гапа, что называется, взялась в бока.

– Ты, тётка, вот что, – беззлобно сказал матрос, – ты не буди мою революционную совесть, не буди.

– Совесть у него, – в тон ему ответила Гапа. – Совесть твою мыши под лавкой доедают.

Матрос на дерзости Гапы не реагировал и сохранял добродушное спокойствие, все остальные тоже хранили невозмутимость, готовую обернуться в ту или иную сторону, в зависимости от реакции своего вожака.