Месяца не прошло со смерти Оленьки, как подошла уже страстная. И всё шло заведенным порядком – в полдень второго апреля явился отец Андрей Восторгов с богоносцами. По всей волости прошли митинги, устроенные сельскими учителями, Ягодное не стало исключением. В конце митинга на здание волостного правления водрузили красное знамя с надписью «Земля и Воля».

Сергей Леонидович, что называется, не успел опомниться. Он бродил по дому со "скорбным листом" в руках и никак не мог решить, куда его пристроить. Время от времени он заглядывал в него, будто ожидал увидеть, что буквы и слова там чудесным образом переменились, но всё было то же самое. Даже Игнат как-то почернел, богатырские плечи его опали, и он при любой возможности заходил в церковь. Гапа, чуть только выпадала свободная минута, бежала к маленькой Оленьке и что-то они там с Евдосьюшкой колдовали.

Он тоже осторожно, будто стесняясь неизвестно чего, приближался к колыбельке, в которой морщился розовый комочек, робко туда заглядывал, оттуда брёл на могилку жены, благо идти было пятьдесят сажен, ровно до Преображенской церкви, и там с тем же недоумением, с которым смотрел на дочь, вперивал взгляд в начавший проседать могильный холмик своей Оленьки. На могильном камне Сергей Леонидович повелел выбить слова из 1-й Книги Царств: «Вкушая, вкусих мало мёду и се аз умираю».

И казалось ему, что родилась и жила так недолго Оленька, чтобы подарить жизнь другой Оленьке – и больше ничего.

Неизвестно, как отразилась бы смерть Оленьки на Сергее Леонидовиче, но развернувшиеся события, как ни был придавлен он горем, несколько отвлекали его. Долгое время он действовал механически. Когда Андрей Восторгов читал в Преображенской церкви обращение Временного правительства к гражданам России, взгляд Сергея Леонидовича был прикован к тому месту, где они стояли во время венчания, – такой же сон, морок, как и тот, который рассказывал Восторгов:

– Граждане Российского государства! Свершилось великое. Могучим порывом русского народа низвергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия. Великий переворот завершает долгие годы борьбы. Актом 17 октября 1905 года, под давлением пробудившихся народных сил, России обещаны были конституционные свободы. Однако обещания эти не были исполнены. Выразительница народных надежд, первая Государственная дума, была распущена. Вторую думу постигла та же участь, и, бессильное победить волю народную, правительство решилось актом 3 июня 1907 года отнять у населения часть предоставленных ему прав на участие в законодательной деятельности. В течение долгих девяти лет у народа отнимались пядь за пядью все завоёванные им права…

Видение Оленьки стало до того нестерпимым, что Сергей Леонидович не смог дольше находиться здесь. Последнее, что он услышал, было это:

– В минуту освобождения народного вся страна с благоговейною признательностью вспоминает тех, кто в борьбе за свои политические и религиозные убеждения пал жертвою мстительной старой власти, и Временное правительство сочтёт радостным долгом вернуть с почётом из мест ссылки и заточения всех страдальцев за благо родины…

В Рязани, как, впрочем, и в других губерниях, власть подхватил так называемый Комитет общественной безопасности, в должности комиссаров которых, как правило, Временное правительство утверждало председателей земских губернских и уездных управ. Иван Иванович Фон Кульберг, потрясённый отречением Государя, от этой чести отказался, и место его занял один из членов управы – а именно Алянчиков. Он был призван в феврале шестнадцатого, но пороху так и не понюхал, потому что был назначен в запасной батальон 284-го пехотного полка, называвшегося ещё «Венгровским», имевшим до войны стоянку в Варшаве.

Произошедшие события словно бы подменили его. Он больше не ловил мух, не рассуждал о том, где могут сойтись параллельные прямые, а с неожиданной, небывалой энергией брался за любое дело, которое раньше считал недостойным своего внимания. Его знаменитые чуть не на всю губернию белые рысаки носили его, словно птицы, по волостным правлениям и жилым ещё усадьбам. Он искренне старался вникнуть в любое дело.

– Мы можем почитать себя счастливейшими людьми, – возбуждённо толковал он Сергею Леонидовичу, и в порывах обуревавших его чувств настолько забывался, что даже теребил его за рукав, – поколение наше попало в наисчастливейший период русской истории… Князь Львов – умница! Он доведёт Россию до Учредительного собрания. Именно нам, слышите, выпало жить в это великое время!

С одной стороны, была доля правды в словах Алянчикова; газеты захлёбывались восторгом, донося до читателей порывы этого неожиданного для всех небывалого времени и освобожденного труда. Однако здесь, в глуши, бытовые явления совершенно расходились с тем смутным, отвлечённым представлением о новой жизни, который долгие годы владел воображением и умами интеллигенции. Известия со всех сторон приходили нехорошие: там свезли сено, предназначенное для армии, в соседней Торбеевке свели лес, тут разорили пчельник, а у Урляповых с неизвестной целью просто начали рубить фруктовые сады. Последнее своей бессмысленностью особенно скверно подействовало на Сергея Леонидовича. Он бросился к Алянчикову, но тот только развёл руками:

– У меня три милиционера на весь уезд, – сказал он. – Что я могу с ними сделать? А тут ещё эти Советы. Везде лезут, отменяют решения центральной власти.

Обязанности местной полиции отправляли одновременно нотариус Чегодаев-Соконский и присяжный поверенный Колдовский. Нотариус, подобно Алянчикову, развил невиданную деятельность, проводя большую часть служебного времени в полицмейстерской пролётке, переносясь на паре буланых лошадок с одной базарной площади на другую, оттуда на бойни, и так далее, но обыватель продолжал видеть в нём больше милого собеседника, чем начальника милиции. В полицейском участке дело на первых порах настолько плохо спорилось, что пришлось просить уволенных приставов взять на себя инструкторскую работу, и они скоро вернулись на участки уже в должности инструкторов. И начальник милиции и участковые комиссары под конец с нетерпением ждали момента, когда новый закон об организации милиции даст им преемников в лице постоянных служащих, и кажется, без сожаления вернулись к привычным своим занятиям.

Отец Андрей Восторгов, которого отречение поначалу повергло в суеверный трепет, тоже переживал сложные чувства.

– Церковь исторгнута из плена, – торжественно, со слезой сказал он как-то Сергею Леонидовичу. – Впервые со времен царя Петра будет избран патриарх. Как вы об этом понимаете?

Но Сергей Леонидович определённо уже ничего не понимал. Никогда он не был восторженным поклонником династии и в особенности последнего императора, но та лёгкость, с которой от него все отвернулись, начиная с придворных и кончая духовными, ставила его в тупик и в конечном итоге пугала. Откуда взялось такое презрение к традиции, он понять не мог. Проглядел.

В первые же дни по возникновении Комитета в Сапожке были арестованы начальник сыскного отделения Сычёв и бывший жандармский ротмистр Муравьёв, ставший к этому времени уже подполковником. Пристав Залесский и Сычёв по распоряжению Комитета вскоре были отпущены, что же касается подполковника Муравьёва, то, в виду острого раздражения против него, комитет постановил подробное расследование его деятельности, а до окончания его содержать при военной гауптвахте. Следствие вёл лично прапорщик Алянчиков, ибо формы он не снимал. Перечисляя своих негласных сотрудников, Муравьёв расшифровал их фамилии, скрытые в его бумагах под различными кличками. Оказалось, что Муравьёв времени не терял и привлёк к сотрудничеству таких интересных лиц, как жену популярного в губернии перводумца-эмигранта, молоденькую курсистку, не так давно вышедшую замуж за студента, почтальона, воровавшего для Муравьёва письма, и даже заводского рабочего. Но настоящим потрясением для Алянчикова, а вместе с ним и для Сергея Леонидовича, было то, что под кличкой «Красивая» с Муравьёвым вступила в сотрудничество жена секретаря уездной земской управы Криницкого.