Иеринг характеризовал задачу своего последнего сочинения "Цель в праве" как установление субстанциональной идеи справедливости и нравственности, стоящих в качестве высшего начала над чисто формальными моментами юридической логики, и раскрытие этой идеи в отдельных положениях и институтах. Определяя в восьмой главе первого тома понятия произвола и справедливости, Иеринг настаивает на возможности применения их к характеристике законов. "Мы говорим не только о произвольных решениях судьи и произвольных актах правительства, пользуясь при этом для своих суждений масштабом положительного права, но также и о произвольных законах. В последнем случае понятие произвола имеет характер не юридический, ибо законодательная власть стоит над законом и каждый акт её в юридическом смысле вполне легален, а нравственный. Дело в том, что законодатель нравственно обязан пользоваться принадлежащими ему полномочиями в интересах общества. Его право есть вместе с тем и обязанность; для него также существуют известные требования и нормы, которые вытекают из его задачи и которые он обязан уважать. Мы применяем название произвольных определений к таким законам, в которых законодатель стал, по нашему мнению, в противоречие с общими принципами права. В этом же смысле мы употребляем выражение "несправедливый". Ясно, что Иеринг безоговорочно устанавливает здесь идею нравственной критики права. В другом месте Иеринг выводит заключение о невозможности обойтись в жизни одним законом и о необходимости пользоваться в отдельных случаях указаниями высшей справедливости, которую он ставит выше закона, чтобы привести наказание в соответствие с чувством права.

Не следует ли из этого, что суверенитет общей воли надо понимать не как суверенитет решений коллектива, а как суверенитет категорического императива? Вот тот остаток, которому Бергбом отказывает называться именем права, но без которого само право не может существовать и превращается в зияющие пустоты, куда рискует провалиться каждый, кто будет иметь неосторожность ступить на те эфемерные подмостки, которыми они прикрыты. "Если не принципы этики, – пишет Йеллинек, – а суверенная общая воля составляет последний базис права, то оно рискует пасть до степени безотчётного произвола, ибо общая воля может объявить правом самое бессмысленное и безнравственное, и история знает примеры этого: если камни государственного фундамента правовых норм не покоятся на нравственной почве, то рано или поздно рушится все здание, украшенное завитками юридических хитросплетений".

По условию с доктором Шаховым при первых же признаках Оленьку следовало доставить во врачебный пункт села Напольное, как самый близкий к Соловьёвке. Сам же Шахов по условиям военного времени остался единственным врачом в уезде, и второго числа целый день провёл в Сапожковском уездном воинском присутствии, где освидетельствовал мобилизованных.

Схватки начались в ночь на первое марта и продолжались весь следующий день. Получив через нарочного извещение о том, что роды начались, Шахов с ним же, набросив три рубля, отправил в Напольное фельдшерице Борисовой указание готовиться к встрече, присовокупив, что сам выезжает при первой возможности.

Крытый возок был давно уж готов во дворе Соловьёвки. Погода стояла ясная, но после прошедшего снегопада дорога была нечищена, и Игнат устроил запряжку в одну лошадь, что по старинному называли "гусем". В корень в оглобли на длинных верёвочных постромках он поставил Бояна, потом пристегнул Лисичку, а совсем впереди шёл Бахарь.

Перед самым уже выездом в воздухе потянуло сыростью. Игнат вдохнул полной грудью, глянул на дубы, в ветвях которых попрятались вороны.

– Выходит на то, – сказал он Сергею Леонидовичу, – как будто сильная метелица закрутит.

– Бог даст, успеем, – озабоченно ответил Сергей Леонидович.

Завозжав, Игнат развязал пояс, покрепче запахнулся в суконный армяк поверх полушубка, потуже подпоясал свой богатырский стан, и осторожно вывел упряжку из усадьбы. Передняя лошадь, боясь утонуть в сувоях снега, упрямо угадывала бойный путь, и до пересечения с большой дорогой добежали бойко, но на многопроезжей лошади стали сбиваться, и пришлось перепрягать их обыкновенным порядком. На подъездах к Напольному дорогу занесло, и только тяжкий колокольный звон указывал направление…

Сергей Леонидович то садился на медицинский табурет, обитый нечистой клеёнкой, то, не высидев и десятка секунд, распрямлялся, как пружина, и снова нервно топтал скрипучие половицы. Внезапно, как-то разом, всю его голову сдавило точно обручем.

В трубах выл ветер, и ему невольно вспоминались слова Гапы, что бури и вихри происходят исключительно потому, что кто-либо повесился, удушился или утопился, и душа такого человека, устремляясь из тела, производит страшную непогоду. Любую непогоду Гапа приписывала Павлуше, но, думал сейчас Сергей Леонидович, Павлуша давно улетел, однако получалось, что покидал тело снова и снова – какое-то бесконечное количество раз, счёт которым вести было бесполезно. Так его сознание и балансировало между этими двумя соображениями, и он продолжал свершать по комнате, служившей приёмным покоем, свои бессмысленные телодвижения, пока не услышал, наконец, из прихожей знакомый голос доктора.

– Ну наконец-то! – бросился Сергей Леонидович к Шахову.

– Кура! Не приведи бог… Чуть было не застрял в снегу, – вскричал доктор, спешно разоблачаясь и торопливо подходя к рукомойнику.

Оказалось, что кровотечение началось ещё в дороге, и Борисова бессильна была его остновить, потому что ребёнок шёл не совсем правильно.

Сергей Леонидович, отупевший от боли, маялся под дверью. Жизнь не выказала благосклонности к себе самой, обманула обещания, и когда Шахов за какой-либо надобностью выскакивал из операционной, то избегал встречаться взглядом с Сергеем Леонидовичем…

– Я был здесь совершенно бессилен, – отводя глаза, объявил Шахов. – Да и любой на моём месте… Вы меня простите, если можете…

Сергей Леонидович до такой степени был уничтожен случившимся, что из его сознания напрочь исчезло понимание того, что всё-таки то была не операция, а роды, и что есть ещё что-то такое, о чём нужно немедленно узнать, но вот что именно, в голове его как будто отсекло.

– А ребёнок? – сообразив в конце концов, спросил он упавшим голосом. – Должен же быть ребёнок.

– А ребёнок жив, – выдохнул Шахов. – Девочка.

Обратно ехали двумя тройками. Шахов счёл нужным присутствовать при похоронах. Моросило, и снег, ещё пышный вчера, с каждой секундой тяжелел влагой. Едва рассвело, но день так и не начался и весь так и прошёл сумерками.

В кухню, где собралось соловьёвское общество, прибыл отец Андрей Восторгов и, покашляв в кулак, выговорил с неловкой многозначительностью, и как-то почувствовалось, что относится это не до Оленьки, а ещё до чего-то другого:

– Вот уж истинно, господа, беда одна не ходит.

Сергей Леонидович взглянул на него пустыми глазами.

– Пишут, будто Государь отрёкся. Революция.

– Не вовремя, – хмуро заметил доктор, умывая руки над тазом, который держала перед ним Гапа, и можно было понять, что замечание это относится равным образом и к отречению, и к этой преждевременной, необъяснимой смерти, вокруг которой витали сейчас все мысли обитателей Соловьёвки.

Шахов только закончил осматривать девочку и к своему удовлетворению нашел её совершенно здоровой. Девочку нарекли Ольгой, тут же окрестили, а в кормилицы Гапа ещё до родов, на всякий случай, приглядела молодую сноху Скакуновых из соловьёвских, ещё кормившую своего собственного мальчика.

Оленька лежала в Рождественской церкви. Поскольку Фолифор оказался и сам при смерти, из деревни пришли две старушки, и, сменяя друг друга, читали над телом Псалтырь. Сергей Леонидович ничего не понимал и не соображал. Он то входил в церковный полумрак, где горели редкие свечи, бросая слабые отблески на венцы люстры Ле Дюра, слуха его достигал шелест произносимых молитв, но разобрать ничего он не мог, то выходил в такой же сумрак природы, и только видел, как стая ворон, сгоняемая поднимавшимся мокрым ветром, снималась с одной берёзы и, надсадно каркая, устраивалась на другой.