Небеса оставались безжалостны и сини, их давила нагая пустота; в мертвящем душном зное замечалось лишь одно движенье: это студенистым маревом дрожала даль. Но после второго июня откуда что взялось. Пошли проливные дожди, и овёс вышел полный, чистый и светлый, как серебро.

Оленька ходила по ягоды с соловьёвскими девушками, садилась в траву и, закинув голову, подолгу глядела, как в голубом небе неторопливо плывут кипенно-белые облака…

Сергей Леонидович по-прежнему хлопотал в комитете, носился по уезду, по-прежнему воскресными вечерами просматривал "Искры" и однажды глаза его споткнулись о следующее извещение: "Поручик Николай Людвигович Траугот, убит во время Луцкого прорыва. Оконч. юридич. фак. Казанского университета. Прап. запаса".

– Ох, Коля… – только и вымолвил Сергей Леонидович и почувствовал, как тошнота поднимается к горлу.

Венчал их отец Андрей Восторгов в Преображенской церкви. Так неожиданно пожелала Оленька. Вольнодумец Сергей Леонидович несказанно удивился, но нимало не прекословил. «Где ты, Гай, там и я, Гайя», – мысленно произнес Сергей Леонидович римскую брачную формулу. Всё в этом обряде было просто и ясно и впервые за долгие годы не вызывало в нём ни малейшего раздражения.

Оленька льнула к нему, как повитель к забору, но по временам взглядывала на него настороженно, испуганно, будто ждала через него беды для себя. Сергея Леонидовича смущали эти взгляды, в природе которых хорошенько он не мог себе дать отчёт. Относил он их в простоте своей к сомнениям в своей мужской верности, но как на сей счет был абсолютно спокоен, то и мыслям этим дальнейшего развития не давал. В отличие от покойника Павлуши мистическая сторона жизни оставалась прикровенна для него, и он, хотя и подозревал о её существовании, туда не совался.

Между тем наступала пора покоса, а рабочих рук было не сыскать. Земское собрание постановило начиная с 20 июня просить воинское начальство об отпуске до тысячи нижних чинов для уборки лугов, расположенных вблизи реки Пары, но воинское начальство сочло район слишком удалённым от расквартирования запасных частей, и нижних чинов давать не хотело, а советовало привлечь военнопленных, которых в уезде скопилось уже под тысячу. Здесь встретилось новое неожиданное затруднение: управление Сызрано-Вяземской железной дороги самым решительным образом требовало от воинского начальства и земских управ, чтобы немцы, австрийцы и мадьяры не допускались на работы, расположенные ближе пятнадцати вёрст от линии дороги, и чтобы в экономии, находящиеся по близости от линии железной дороги, во избежание могущих быть недоразумений, назначать военнопленных славянского происхождения.

Но хорутане, словенцы, чехи и прочие славяне были разобраны, и воинское начальство всё-таки выделило солдат на том условии, чтобы фураж был отдан квартирмейстерам по сниженной цене. Солдаты срезали луга споро и деловито, но не было уже в этих действиях той поэзии, которая всегда так пленяла Сергея Леонидовича в покосе…

Подошло жнитво. Погода держалась ведренная, по ночам луна острила рога и подтягивала брюхо. Сергей Леонидович начал было приискивать по волости подённых баб, но беженки-белорусцы неожиданно вызвались на эту работу. Жнитво называлось у них обжинками. С рассветом вышли они в поле, предводимые высокой, худой и немного горбатой старухой, одетой в суровый домотканый сарафан без рукавов, жали, вязали снопы и составляли из них ляшки. Работая, то и дело заводили они песни, которые подхватывались дружно. В отличие от тех песен, которые пели в Соловьёвке – немного заунывных, печальных, – то были песни мелодичные, радостные, но без визгливого веселья, и в то же время от них веяло какой-то седой стариной.

– Вышла хмара, вышла хмара, шой до того сива, спородила молода дивчина хоро-хорошего сына. Спородила, положила в зеленой дуброве… Треба було, моя мамцю, личкой не красыты, треба було, моя мамцю, доленьку вделити". То сын матери каже, – пояснила старуха Оленьке. – Надо было не лицо красивое, а долю вделить хорошую.

– А это зачем оставили? – спросила Оленька, указав на несжатую прядь.

– А то Волосу на бородку, – ответила старуха, перекручивая колосья в жгут своими изломанными пальцами и загибая его к земле. – Чтоб земля не забувала, шо ей опять родыть.

"Волосу на бородку", – повторяла в уме Оленька, в немом счастье смотрела на поля, уставленные жёлтыми копнами, и с радостным волнением ощущала под сердцем робкое биение ещё одной жизни.

Морозы ударили в самом начале ноября. Снег ещё не выпал, но столбик термометра падал уже до 13 градусов по Реомюру, так что колеса примерзали к осям. Река Пара стала и покрылась толстым льдом. Скотина разгуливала ещё по полям, пощипывая старую, увядшую травку, и кое-где только что раскустившиеся зеленя озимых посевов.

Недели через две выпал наконец снег, запрягали уж в сани, однако зима опять обманула – на Юрьев день резко потеплело, пошли дожди, снег сошёл, и езда стала ни на санях, ни на телегах. Лёд на Паре посинел, как перед половодьем, в воздухе повис густой туман, повсюду блестели лужи и озерца. Барабанная дробь дождя устало, словно нехотя била в железную крышу дома, точно слуга, вынужденный выполнять несуразное повеление своего хозяина. Издевался морозец: то прихватывал гололедицей, а то отпускал, и опять всё текло, как весной.

Несмотря на ту полноту жизни, которая спеленала его, как младенца, Сергей Леонидович ещё находил время закончить свой труд. На столе у него царил небывалый дотоле беспорядок. Собственные его записи были перемешаны со служебными документами, среди которых завалялось меню от Донона. И он опять разглядывал алые маки, размышляя, какое скрытое отношение могли они иметь к рождению Михаила Константиновича, и едва ли не впервые в жизни задался вопросом, а может ли нечто существовать само по себе, без причины, излучая лишь следствия, и от этих мыслей повеяло таинственностью, которая служит жизни лучшей из приправ. "Остаток, ни из чего невыводимый", – вспомнились ему слова Нарольского, и он обратился к своим записям, но тут вспомнилось и прочее, и едва перед глазами вставали лица Екатерины Васильевны и Алянчикова, его разбирал неудержимый, глупый смех, и строчки прыгали у него в глазах: "Не хвались ты, молодец, своим счастием, не хвастай своим богатеством, – бывали люди у меня, Горя, и мудряя тебя и досужее, – и я их, Горе, перемудрило: учинилося им злочастие великое: до смерти со мной боролися, во злом злочастии позорилися – не могли у меня, Горя, уехати – а сами они во гроб вселилися, от меня накрепко землей накрылися, босоты и наготы они избыли, и я от них, Горе, миновалося, а Злочастие на их в могиле осталося". Спрашивается, что же осталось в могиле? Остаток, ни из чего невыводимый?" Он смеялся легко, весело, беспечно, и, судя по всему, сочувствовал досужести Горя. Немного успокоившись, он всё-таки овладел собой, выбросил из головы всё лишнее и писал так:

"Римская теория естественного права отразилась на всей истории права. Эта знаменитая теория в действительности слагается из двух элементов, для одного из которых послужило основанием раннее, греческое по происхождению, представление об известном порядке и однообразии в физической природе, для другого – раннее римское представление об известном порядке и однообразии в тех наблюдениях, которые касаются человеческого рода.

Коль скоро человеческому сознанию присуще понимание, а может быть, и атавистическое воспоминание о том времени, когда право, нравственность и религия были нераздельны, как особый общественный институт, то люди всегда считали себя вправе критиковать положительные установления с нравственной точки зрения".

Лист закончился, он взял было следующий, но то оказалась копия постановления губернского земского собрания, разосланная в уездные управы циркуляром: "В случае, – говорилось там, – если в каких-либо уездах находится избыток военно-пленных, за окончанием ли срока работ или вследствие отказа от них работодателей, таких пленных не должны возвращать военному начальству, а о числе их сообщать губернатору для распределения их по тем уездам, где будет ощущаться надобность в рабочих". Не тратя времени на поиски чистого листа, Сергей Леонидович перевернул циркуляр и продолжил свой набросок на его изнанке: