Стоял весёлый морозный солнечный день. На реке пилили лёд для погребов и оттуда доносились жужжание пилы и крики рабочих. Вереницы крестьянских саней, на которые крюками грузили голубые глыбы льда, со скрипом взбирались на высокий берег. Вдоволь налюбовавшись на эту картину, Сергей Леонидович раздумывал, куда податься, но ноги сами понесли его вниз вдоль по Купеческой. «Везде мне слышен тайный глас давно затерянного счастья», – крутилась у него в голове откуда-то всплывшая строка, и он, захваченный лёгкостью и неутомимостью собственного шага, ощущал такое счастье, которое сложно было чем-либо возмутить. Кто даёт это обещание жизни, счастья? – размышлял он, размашисто шагая по мостовой, и, как мальчишка, наступал ногами на комки снега, с удовольствием прислушиваясь к ядрёному хрусту, с которым они рассыпались под подошвами сапог.

Иван Ильич Ахлёстышев давно уж был на фронте, и его заместил престарелый отставник "времен Очакова и покоренья Крыма" с постоянно сонно-равнодушным выражением полного, помятого возрастом лица, по фамилии Палицын. Стоя на крыльце управы, он беседовал с инспектором народных училищ Сеславинским.

– Слыхали, наверное, что новый военный министр сказал? – увидав Сергея Леонидовича, с усмешкой спросил его Сеславинский.

– Это Поливанов-то?

– "Уповаю, – говорит, – на пространства непроходимые, на грязь невылазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси".

– Н-да, – проскрипел голос старик Палицын, – значит совсем плохо дело. Это как, помнится, Куропаткина на Дальний Восток провожали. Столько надавали образов, что остряки гадали: каким же образом победит он японца?

Около полудня вместе с санитарной комиссией управы Сергей Леонидович, как член её, осматривал только что устроенный лазарет. Пахло карболкой, и Сергей Леонидович уже привык к этому особенному запаху. В осмотре ему ассистировал важный молодой медик в студенческой фуражке, доброволец, отбывающий здесь военную службу.

До слуха Сергея Леонидовича дошёл обрывок разговора, видимо, начатого еще до появления комиссии. Приподнявшись на локте, солдат тихо говорил своему соседу, лежавшему плашмя и закатившему глаза под белый потолок палаты.

– Выдумки, говорю, выдумки вражьи. А то всё душа да душа. А душа в теле хороша. А хорошо тело – повсегда при деле… Значит, работай, округ себя смотри и об земном пекись. А то душа да душа, а сами ровно свиньи…

На ходу Сергей Леонидович обернулся и встретился глазами с говорившим солдатом. Лицо того было серьёзно, даже сурово, но по зрачкам перебегали искры добродушной иронии…

Видимо, до того необычное выражение держалось на лице Сергея Леонидовича, что даже молодец в лавке, пока отвешивал чай, и то поглядывал на него с встревоженным любопытством. Так и читалось в его глазах: "Неужто Берлин взяли?"

Сеславинский, с которым снова столкнулись на улице, предлагал пообедать в собрании, но Сергей Леонидович, сославшись на дела, поспешил домой. Он опасался, что в клубе это ощущение счастья, столь властно, столь неожиданно завладевшее им, истает, растворится в табачном дыме, погрязнет в мелких разговорах, что засаленные карты, которые будут шлёпаться о стол, надают ему пощёчин…

Легко бежала тройка по накатанному большаку. Весело пел колокольчик. Расплавленное закатное золото медленно стекало по чистому небу, оставляя за собой прозелень, сквозь которую гляделись сумерки. За широкой, плотной спиной Игната то и дело мелькало солнце, наливающееся обычным зимой свекольным цветом.

Выйдя из саней, Сергей Леонидович направился было к дому, но вспомнил про чай и повернул к людской.

На столе у Гапы дымился самовар. Сама она не спеша и вдумчиво готовилась к чайной церемонии.

– У Подугольникова брали? – строго спросила она.

– Как наказывали, – улыбнулся Сергей Леонидович. – Первого разбора. Взял уж сразу полтора фунта.

Гапа одобрительно кивнула.

– Известно, только у него и надо, – как-то нараспев сказала она. – У него без обмана – настоящий китайский, не окрашен и без примеси. Выпейте чашечку-то с дороги, – предложила Гапа, оглянувшись и видя, что Сергей Леонидович не уходит. – Иль в дом принесть?

– С удовольствием, – согласился Сергей Леонидович, подвигая себе табуретку.

Он поднёс чашку к губам, пар бросился ему в лицо и стекла его очков тут же запотели.

– Тьфу ты! – весёлым голосом воскликнул он. Приподнятое настроение не оставляло его, и он решился на вопрос, который давно его занимал.

– А вы отчего не замужем, Агафья Капитоновна?

От такого вопроса обычно бойкая и находчивая Гапа даже растерялась.

– Всё-то хочешь знать, голубок, – сказала она ему, как в детстве. – Ты лучше знай книжки свои.

– А всё же? – настаивал Сергей Леонидович, дивясь своей решительности. Утреннее солнце бродило в нём, как вино.

Гапа смущённо потупила глаза и стала теребить конец своей шали.

– Ах, давнишнее дело, стоит ли и поминать, – с надсадным вздохом сказала она, уставив глаза в календарь, с которого грозно смотрел на врагов Лазарь Сочица. – Был и у меня дружечка, память ему вечная. В земледельческом училище курс проходил. А тут войну турку объявили… Ну и убили турки дружечку моего. Пуля-то, говорят, она не выбирает. Под Плевной. И где она, эта Плевна? – подперев щёку тыльной стороной руки, задумчиво проговорила Гапа. – Уж так любила, так мне мил был, что я и смотреть-то ни на кого не могла. А то ведь и сватались после. И купецкий сын засылал… Эх, дружечка ты мой… Иные в монастырь идут, а я из дома ушла, места искала, да так через людей до матушки твоей и дошла. Вот так и осталась… Обожди.

Она неожиданно тяжело поднялась со стула, вышла из комнаты и отсутствовала довольно долго, а вернулась с какой-то газетой. То был номер "Рязанских губернских ведомостей" ещё за 1878 год, где был помещён список нижним чинам, уроженцам губернии, убитым и без вести пропавшим в 1877 году, в деле под Шипкой под городом Плевной, и среди них – 35-го пехотного брянского генерал-адъютанта князя Горчакова полка рядовой Гавриил Смычагин, из крестьян, Рязанской губернии, Ряжского уезда, села Васильевки.

Гапа, заложив руку под передник, следила за движением глаз Сергея Леонидовича, и только заметила, что он дошёл до этих строк и прочёл их, отняла от него газету, так же бережно сложила её в осьмушку и увязала в тряпицу.

– От так, – сказала она. – И в газете пропечатали.

Сергей Леонидович погрустнел и молча наблюдал за её движениями, но Гапа быстро оправилась и заговорила обычным своим голосом, уже никак не выдававшим сердечного волнения.

– Батюшка твой тоже в море ходил против турка тогда, спас его Создатель. А как войне конец – тут-то с матушкой с вашей они и обвенчались. Вот то свадьба была так свадьба! Пол-губернии съехалось. Даже этот самый главный адмирал, который в японскую сгиб, как его, Макаров – и тот был… А свататься-то сватались, – снова вернулась она к своему, и голос её опять дрогнул.

Сергей Леонидович вздохнул, они помолчали, и Гапа уже весело сказала:

– А здесь какие же женихи? Ты вот, разве что, один остался.

Сергей Леонидович долго ещё сидел в кухне; Гапа бесцельно бродила, берясь то за одно, то за другое. Было видно, что воспоминания вывели её из обычного насмешливого равновесия.

– А свататься-то сватались… – тихо приговаривала она себе под нос, не глядя на Сергея Леонидовича.

Нетерпение его исполнилось весной, когда разлив подступил к самому дому. Воздух был светел и чист, как промытое стекло. На берёзах сделали надрезы, и они истекали соком, будто липкой белой кровью весенней земли. Грачи завладели кронами и там в пустой вышине пережидали талицу.

Выпадали редкие дни, когда земство отпускало, и Сергей Леонидович возвращался к своим трудам. Он усаживался за стол, с удовольствием раскладывал журналы, слова на бумагу наносил неторопливо, и с удовольствием прислушивался к тому лёгкому касанию, с которым ходило перо по бумаге. Где-то в углу ожил сверчок, и его скрип уже несколько дней вносил в работу Сергея Леонидовича уют и умиротворение.