– Ронять цены, – строго молвил князь, – это ронять достоинство целого сословия.

– Какое теперь сословие, – только и вздохнул Сергей Леонидович. – Раньше-то, отец рассказывал, на уездное собрание по ста человек съезжались, а нынче что же: от силы десятка два, да и те с доверенностями.

– Так – уступка за уступкой, – недовольно заметил князь, – они овладеют нами. А между тем, молодой человек, на нас лежит священная обязанность обеспечить наши семейства и наше потомство.

– Male cepit, male dilabuntur (Злом приобретенное во зле погибает), – возразил Сергей Леонидович. Потомства у него не было, и он слегка покраснел, истолковав слова князя как тонкую издёвку. – Дело ли, когда полтора процента населения владеют третью всей земли? Чем же мы надеемся удержать её? Штыками, казачьими нагайками? Христиане мы или нет? Храмы у нас для чего стоят, для чего благовестят? Или слова Отцов церкви ничего уже не значат для нас? Василий Великий сказал: "Любящий ближнего как самого себя имеет не больше, чем ближний".

Князь, потирая левой рукой безупречно выбритый подбородок, молча взирал на Сергея Леонидовича из-под насупленных бровей. Сергей Леонидович нервничал и вертел головой, стёкла его очков то и дело ловили солнечный отблеск, и это неимоверно раздражало князя. "Точно филин", – с неприязнью думал он, двигая тонкими малокровными губами.

– Одному помещику, – и ваше сиятельство прекрасно знает, о ком я говорю, – опять блеснул очками Сергей Леонидович, – соседние крестьяне обрабатывают сорок десятин за одно лишь право пользоваться водопоем. Помещик заявляет в собрании, что это ложь и что крестьяне обрабатывают не сорок, а только тридцать десятин. Однако если даже это и так, что совершенно очевидно, что обработка хотя бы и тридцати десятин и право пользования водопоем – ценности далекие от равенства. Но что оказывается на самом деле? Десятины, обрабатываемые крестьянами – десятины сороковые, то есть по три тысячи двести сажен, а тридцать сороковых десятин равны сорока казённым. Скорее мы придем к революции, – возразил Сергей Леонидович, – если станем поощрять и дальше подобные непомерные аппетиты.

Расставшись с князем, Сергей Леонидович переживал сильное расстройство. Он вовсе не боялся женщин, однако считал себя непривлекательным, и пребывал в заблуждении, что смирился со своей долей. Никогда – ни в гимназии, ни в университете – не принимал он участие в балах. В то время как товарищи его, подобно красавцу Пете Урляпову, можно сказать, блистали, как молодые львы, Сергей Леонидович тихонько посиживал в уголку, от нечего делать спрягая латинские глаголы.

Покачиваясь в своей двуколке, он смотрел в сумеречные поля, и мало-помалу грусть овладела им. Добравшись домой уже затемно, он отворил Павлушин кабинет, устроился в кресле и стал смотреть сквозь окно в зачарованный сад.

Глухо, неохотно, словно из последних сил, подавали голоса последние кукушки. Над лугами собрался призрачный туман, обещая назавтра сухой безоблачный день.

И он опять ощутил всем своим существом то волшебное чувство причастности к непостижимой тайне жизни, которое, как родительская ласка, согревает душу и возвышает дух. Но вместе с тем его охватило утомление от тяжёлого дня. Он перебрался на диван, положил голову на валик и продолжал смотреть в ночь, пока незаметно для себя не погрузился в тихий, покойный сон.

Его разбудила иволга. Он перелетала с ветки на ветку под окнами кабинета, и своим стеклянным голосом словно приглашала поскорей сбросить сон и насладиться утром. Луга, покрытые росою, блестели под первыми лучами солнца. Туман летучей дымкой сходил с травы и растворялся в золотистом воздухе.

Осенью 1914 года губерния собрала изрядное количество тёплых вещей, валенок, рукавиц и романовских полушубков, и Сергей Леонидович, в качестве члена уездного комитета Земского союза уполномочен был в составе специальной делегации сопроводить груз в Галицию. В начале ноября царский поезд следовал через Рязань, и Иван Иванович Кульберг по должности отправился туда. Дождавшись обратно Кульберга, Сергей Леонидович тронулся в путь, добрался до Львова, где и передал посильное воспомоществование своей губернии в квартирмейстерскую часть 3-й армии. Генерал-квартирмейстер, однако, выразил пожелание, чтобы Сергей Леонидович лично сопроводил часть привезенного в штаб дивизии, ибо, по его словам, вид бодрого распорядительного тылового деятеля благотворно действует на воинский дух как офицеров, так и нижних чинов.

Тарнов, где располагался штаб дивизии, оказался чудесным польским городком с мощёными улицами, большими каменными трёхэтажными домами, гранитными тротуарами, прекрасными костёлами и обширным, роскошно устроенным кладбищем. В глаза бросались каменные брандмауэры и обилие щеголеватых штабных офицеров, оккупировавших цукерни.

Здесь нашли его два письма – первое от волостного старшины Пряхина, второе от Гапы. В первом Пряхин сообщал, что губернатор внезапно без объяснений, как то позволял ему закон, уволил учителя Воскобойникова по политической неблагонадёжности. На смену ему земство прислало новую учительницу из сирот-выпускниц Рязанского Епархиального училища.

Поскольку Воскобойников квартирой не пользовался, а проживал у сожительницы своей, купецкой вдовы, наследницы знаменитого некогда трактира "Центральная харчевня", то учительское жилище, включая треснувшую печь, пришло в негодное для проживания состояние, которое исправить в краткие сроки Пряхин по ряду причин находил затруднительным. "Не в сборню же её селить?" – вполне человеколюбиво и здравомысленно вопрошал он.

На предложение пустить в дом учительницу Сергей Леонидович ответил категорическим согласием, совершенно не подумав о том, что проживание в усадьбе, пусть и под разными крышами, двух молодых свободных людей разного пола может оказаться неудобным и непременно вызовет толки.

В свою очередь Гапа, заранее зная, каков будет ответ, просто уточняла, уместно ли просить что-либо за квартиру и стол или предоставить всё это безвозмездно. Разумеется, тут рассчитали без хозяина, и предоставить что-либо безвозмездно оказалось не больно-то просто. Ольга Донатовна Крахотина, была дочерью акцизного чиновника, и принадлежала к тому сравнительно новому общественному классу, именовавшемуся "третьим элементом". Отсюда брала начало её щепетильность, доставлявшая порою немало хлопот как окружающим, так и ей самой. Так или иначе, но она заняла две комнаты, в которых раньше обитал Порфирий Клавдиевич, и уже не замедлила внести за них плату – пятнадцать рублей в месяц, обещая и впредь отличаться подобной исправностью.

Поразмыслив, Сергей Леонидович в конце концов сообразил, что дело это состряпала Гапа. Призрак Павлуши преследовал её, и иметь в доме лишнюю живую душу было её чаянием.

Здесь же, в Тарнове, Сергей Леонидович нежданно-негаданно встретил Николая Траугота, – того самого приятеля своего Траугота, с которым учились когда-то в Казанском университете и до зари решали судьбы России. Несколько лет перед войной Траугот служил частным поверенным Харьковской судебной палаты, на войну, как оказалось, пошёл сам, не дожидаясь призыва.

– Начальник дивизии, – частил он жизнерадостной скороговоркой, – генерал де Витт, командир бригады генерал-майор фон Бюнтинг, командир полка Мирбах, командир эскадрона фон Гильбих, младший офицер корнет фон Розеншильд-Паулин, ну и я, конечно, прапорщик Траугот. Вот и поди угадай, какой нации эта дивизия?

– Да, действительно, – улыбнулся Сергей Леонидович. – Загадка.

День был солнечный, морозный, за ночь выпало много снега, и он бодро скрипел под ногами. У гимназии шумные дети облюбовали пригорок и катались с него на салазках. Афиши на тумбах сообщали, что сегодня " с дозволения пана коменданта" в пользу раненых даёт концерты пианист Константин Смирнов. Время от времени, с ровными интервалами небо и стёкла домов содрогались от разрывов, но, как казалось Сергею Леонидовичу, кроме него никто и не обращал на это сугубого внимания. Траугот поражал Сергей Леонидовича, оробевшего от прифронтовой обстановки. Друг его на войне вёл себя, точно в университетской аудитории.