Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– Это "Берта", – пояснял Траугот, – где-то там, – беспечно махнул он рукой в сторону реки. – С того берега бьёт. Поразительный народ немцы: обстрел начинают ровно в одиннадцать, после кофе, а к трём пополудни уже тишина. По ним хоть часы сверяй.

На Краковской, по которой они как раз проходили, на месте одного из домов громоздилась безобразная куча обломков, стёкла в соседних домах были выбиты.

– Вот, пожалуйста, – продемонстрировал Траугот даже с гордостью, будто это он сам управлял грозной "Бертой". – Да пошли же, – утянул он за рукав остолбеневшего Сергея Леонидовича и увлёк его в ближайшую цукерню, пространство которой было наполнено сухими щелчками бильярдных шаров, точно играющие забивали в свободное пространство дня какие-то неведомые единицы времени.

– Что в тылу? – жизнерадостно поинтересовался Траугот.

– У нас во время мобилизации запасные перепились и громили отрубщиков, – сказал ни селу ни к городу совсем потерявшийся Сергей Леонидович, с интересом разглядывая публику. Кто-то, к его удивлению, даже играл в шахматы. – Но что самое поразительное – заводилами были сельские старосты.

– Да, – задумчиво сказал Траугот, царственным мановением привлекая к себе внимание кёльнера, – русский народ частную собственность не принимает. Что бы это значило?

Но Сергей Леонидович и сам бы хотел знать, что это значит.

– Вообще, положа руку на сердце, я вполне согласен с сомнениями Савиньи, хоть это и не в моде сейчас, что законодательным путём можно достигнуть каких-либо улучшений в жизни. Стремления к лучшему могут только быть поддержаны законами, но не вызваны ими. Там, где эти стремления отсутствуют, всякая законодательная попытка вместо того, чтобы исправить зло, только усилит его. Те, кто верит, что всякое зло проистекает от отсутствия законов против него, заблуждаются. Когда общественное мнение приобретает определённое благоприятное направление, вот тогда законодательство может оказать ему мощную поддержку, но создать общественное мнение с помощью законодательства невозможно, во всяком случае так скоро, как надеются. И то, что затеял Столыпин, пользы не принесёт, – добавил он. – Мысль его понятна, но я в это не верю. В России всё плохо, в России община, следовательно, уничтожьте общину. И что же происходит? Отнюдь не созидательный процесс хуторского устройства и личной собственности, а происходит-то просто успешный процесс разрушения общины… Не двадцать лет нам нужно, а все двести. Да где ж их взять?

Траугот задумался, наблюдая за движениями русой польской девушки, обслуживавшей соседний столик. Девушка одну за одной снимала с подноса пузатые кружки с пивом и ставила их на стол так медленно и чинно, что стан её соблазнительно изгибался, и каждый раз она надолго оставалась в этом привлекательном положении.

– Нет, тут уже иначе надо считать, – сказал наконец он, очнувшись от чар. – Войну мы закончим скоро, в этом сомнений нет. Вся кавалерия уже на перевалах, вот-вот спустится на Венгерскую равнину. И сколько бы это ещё ни заняло, народ надо будет отблагодарить. И расплатиться с ним придётся землей. Нашей, – прибавил он многозначительно.

– Что ж, – неопределенно промолвил Сергей Леонидович.

– Кстати, – заметил Траугот, – сегодня немчики отличились – аэроплан сбросил бомбы и разбил выездной путь со станции. Хорошо, что вокзал цел остался. Так что пока не поправят, обратно не уедешь. Но мы славно устроились – поместье, всего версты четыре от городской черты… Ах, да! Вот ещё вспомнил! – Воскликнул вдруг он. – Есть у них там в стрелковом батальоне прапорщик Майер.

– Надеюсь, – строго сказал Сергей Леонидович, – фон Майер.

– О, безусловно, – заверил его Траугот.

И оба они расхохотались, как на пирушке в студенческие годы.

* * *

Польское поместье, где разместились сослуживцы Траугота, и впрямь оказалось чудным местечком, где всё так и дышало сквозь зимние покровы старой, сказочной Польшей, и даже снег и оголённые деревья не могли полностью скрыть те прелести, которые таило оно для своих обитателей в более романтические времена года. За полверсты от въезда в усадьбу дорога была обсажена старинными подстриженными вязами, на которых топорщились тонкие побеги.

Неглубокий снег, покрывавший двор, был разворочен колесами двуколок, зарядных ящиков, фурманок, изгваздан лошадиными копытами; но сам дом стоял нетронутым, только недовольно нахохлился под осевшим снегом да поглядывал настороженными окнами.

Над камином привлекали внимание бюсты Мицкевича и Сырокомли. Стены сплошь покрывали портреты, и среди них олеография Костюшко. В глубине массивных шкафов теснились старинные книги, переплетённые в толстую телячью кожу.

В хозяине Сергей Леонидович встретил образованного и мыслящего человека, хотя тот и показался ему несколько развязным. Впрочем, скоро стало ясно, что причиной тому война и нежданное нашествие непрошенных постояльцев. В поведении пана Оссолинского сквозило залихватское отчаяние на всё махнувшего рукой человека.

– Гуманизм итальянского характера пришёлся гораздо больше по вкусу нашим предкам, чем суровая экзальтация германцев, – разглагольствовал пан Оссолинский, не особенно заботясь, что мысли его обратят на себя должное внимание. – Немецкий гуманист – всегда наполовину теолог, итальянский – наполовину поэт. И к чему это привело? Разве только к тому, что польские послы, прибывшие в Париж в 1573 году звать к себе в короли Генриха Валуа, удивили французов роскошью и изяществом своих нарядов. А чем еще можно было удивить французов?

Сергей Леонидович приблизился к шкафам и попросил позволения рассмотреть книги. Между прочими нашлись здесь трагедии Софокла в переводе Гейнеке.

– О, Софокл, – с восхищением произнёс Сергей Леонидович, почтительно взвешивая на руке тяжёлый том. – Наши переводы не вполне удовлетворительны, а сам я приняться за такой труд не чувствую в себе способности.

Пан Оссолинский многозначительно усмехнулся.

– Да, Софокл. В политических и юридических идеях, вычитанных у древних, шляхта находила многое такое, что особенно приходилось ей по вкусу: фразы о пагубности тираний, о свободе и равенстве граждан льстили её стремлениям к вольностям и её ненависти к "можновладству", а учение римских юристов о рабстве санкционировало в её глазах гнёт, наложенный ею на хлопов. Это очень любопытная черта в истории политических идей нового времени: нигде в Европе демократическая республика, понятая в античном смысле, не была так популярна, как в польской шляхте, смотревшей на себя, как на настоящий "народ", который должен оберегать свое право на равенство от аристократических притязаний "можновладства", живя в то же время трудами рабов-хлопов. И на самом деле польская шляхетская Речь Посполитая нового времени явилась со всеми существенными признаками античной демократической республики с "народом" граждан и массой рабов, стоящей вне государства.

Подвалы пана казались неистощимыми – старое токайское лилось в изобилии, к которому так привык русский офицер. Поручик Светозаров присел к роялю, и пленительно-задумчивые мелодии Шопена мешались с разговором.

– Он обладает каким-то исключительным даром внушать веру в себя и любовь, – говорил кто-то хозяину о Великом князе Николе Николаевиче. – Его справедливость одинаково притягивает сердца и генералов, и солдат. Многочисленные рассказы про него, распространяющиеся среди русских солдат-крестьян, рисуют его легендарным героем, защитником Святой Руси от германизма и развращённости двора.

– Но как сказал! – воскликнул пан Оссолинский. – И он процитировал из обращения к полякам Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича: "Полтора века назад живое тело Польши было растерзано на куски, но не умерла душа её". Бардзо… бардзо… – от волнения он не мог подобрать родное слово, и закончил опять по-немецки.

– Можете быть уверены: – не слишком любезно бросил Светозаров через плечо, продолжая играть, – пока существует русская армия, никакой автономии вы не получите.

172
{"b":"586665","o":1}