Князь имеет отношения не только с сановниками; он сообщается постоянно и притом патриархальнейшим образом со всем своим народом, чему способствует сама внешняя обстановка его скромнаго двухэтажнаго дворца или конака в столичном граде или вароше Цетинье, считающем не более 1.500 жителей. Полянка, среди которой построен город, окружена горами; из них самая высокая – Ловчен, на которой похоронен последний владыка-государь Петр II – монах, воин и поэт. Город не обнесен стенами, он имеет вид длинной улицы, пересеченной немногими короткими поперечными и несколькими незастроенными еще площадями. На одной из них видны развалины церкви и остатки кладбища. Церковь эту выстроил в 1484 году основатель города Иван Черноевич, владетель горной Зеты, поселившийся в этих высях, уходя от турок. Сад княжеского конака примыкает к развалинам этой древней церкви. За теми же развалинами, у подошвы горы, красуется монастырь в итальянском вкусе – с аркадами, а за ним на возвышении башня с конусообразным верхом, на которой до 1850 года торчали на кольях отсеченныя головы турецкия. Княгиня Даринка, жена князя Данила, выпросила у мужа приказание снять и похоронить эти ужасные трофеи. Конак выходит одною из своих сторон на открытую площадку, среди которой широко раскинул ветви, густо покрытые листвою, древний вяз, пень котораго кругом окопан и выложен камнем. Эта площадка тоже что форум или агора; весь день толкается здесь народ, сходятся и беседуют сановники о политических новостях, останавливаются просители, пришедшие хлопотать в судах или министерствах, здесь ждут приказаний княжеские перяники, сидя на скамьях или забавляясь киданьем тяжелых каменных шаров. Сам князь является нередко, садится под сенью вяза на каменном сиденье, беседует или судит, словом, действует как святой Людовик французский под историческим дубом в Венсене. Не бывало примера, чтобы князь, отправляясь за границу или возвращаясь, или решившись на какое-либо политическое действие, не открыл своих намерений или не сообщил достигнутых результатов таким примитивным способом народу, окружающему его толпами со всех сторон. В числе перяников я увидел одного в красной феске. Мне сказали, что это бег из новоприсоединенного Никшича, который попросился на службу к князю, несмотря не то, что он магометанин. Я удивился, но мне заметили, что князь не делает между подданными никакого различия по вероисповеданию.

Несомненно, что Черногория наиболее обязана своими теперешними успехами и значением способностям, энергическому характеру и необыкновенному уму своего государя. Князь и народ не раз испытали превратности судьбы. Всего тяжелее им пришелся 1862 год, когда в самом Цетинье Омер-паша предписывал горцам условия мира, почти уничтожившие независимость страны. С тех пор не только потерянное было возвращено и наверстано, но владения распространены, закруглены и примыкают теперь к самому морю. Предстоят заботы, как восстановить разоренный до основания Антивари, как обуздать албанцев, как держать баланс точно на натянутом канате между различными внешними влияниями, между Веною и Петербургом. Средства князя весьма скромны; главный ресурс его казны это субсидии, охотно и с давних времен уплачиваемые обеими великими христианскими державами за испытанную готовность черногорцев к войне с турками. Князь воспитывает дочерей в Петербурге, но, говорят, намерен отдать своего сына на воспитание в Вену. Австрия для Черногории опаснее турок. Поводом к постоянным неудовольствиям служит присутствие на черногорской территории выходцев из Босны, Далмации и Герцеговины, которым не может отказать Черногория в гостеприимстве с силу своих вековых преданий насчет свободы убежища. Никогда не забуду двух дней, проведенных в Цетинье. Не мог я вдоволь насытиться и легким горным воздухом, и свободою большею, нежели где бы то ни было, похожею на ту, какую ощущаешь в Швейцарии…"

Весной побережье Боки Которской особенно прекрасно: жара ещё не томит, до начала курортного сезона ещё далеко, и только красные лакированные лодки меланхолично, наискосок пересекают залив. Большие круизные лайнеры ещё не подходят к Котору, туристы встречаются единицами, и содержатели ресторанчиков выходят на воздух из пустых помещений и просто стоят, созерцая текущую жизнь.

По сравнению с прошлым своим приездом Михаил нашёл некоторые изменения. Дом на первой линии был достроен, одет, как в доспех, жёлтым мрамором, и у него даже появилось название: "Villa lav". Сначала по созвучию с английским слово "lav" ассоциировалось с любовью, но когда Михаил справился в словаре, выяснилось, что lav это всего лишь лев.

Людка чувствовала себя так, словно огромный лучезарный и бесконечно приветливый мир распахнулся ей. Самые изысканные ароматы диковинных и невиданных цветущих растений неожиданно налетали и обволакивали, суля нескончаемую эдемскую ласку. Каждый новый день был непохож на предыдущий: хребты то мрели в золотистой дымке, то реяли розовыми облаками, то закутывались в белый туман, или ложились ничком, согревая воду своими отражениям, а то на вершины их наползали тучи, свешивая подолы на серые склоны в зелёной щетине можжевельника, и тогда казалось, что над гигантскими стенами натянуто посконное полотнище, наглухо скрывающее небо.

Горы дремали у тихой воды. Дома, прикорнувшие у их подножий на узкой полоске возделанной земли, казались белыми пятнами. Вода, влекомая сокровенными течениями, то покрывалась рябью, то стлалась зеркалом. Солнце, опережая время, заливало светом, или, прихорашиваясь, медлило за гребнями, и ранним утром их будил крик рыбака. "Рибе-е, рибе-рибе-е", – нараспев кричал он в окна сонных домов, бредя вдоль берега со своим уловом, и беспечным голосом своим уподоблялся птице, славящей нарождающийся день…

Дом, местонахождение которого никак не удавалось установить по фотографиям, сейчас отыскался удивительно легко, словно только их и ждал.

Вспомнив о церкви о за домом, о которой упоминал его маленький племянник, Михаил повлёк Людку в гору. Подниматься пришлось недолго – каких-нибудь пять минут. Осенённая дубами с замшелыми стволами, пористыми маслинами, лавровишней и ольхой, на склоне стояла крохотная однокорпусная базилика с апсидой, сложенная из обтёсанных камней и покрытая черепицей. Это простое сооружение строгих пропорций привело Михаила с Людкой в восторг. Дверь оказалась заперта, но через узкое, как бойница, боковое окошко кое-как можно было разглядеть покрывающие стены византийскую роспись.

Слева от входа лежала поеденная временем надгробная плита, под которую уходил как бы небольшой лаз сантиметров сорок шириной, проделанный, скорее всего, каким-то зверем. Опустившись на колени и заглянув туда, Михаил разглядел жёлтые человеческие кости. Собрав вокруг несколько камней, он заложил дыру, и только тогда бросил взгляд на поверхность надгробия. На нём он различил всё тот же знакомый ему рисунок, украшавший герб и ложку.

Они пошли по тропе, уводившей в направлении Прчани, и через пятьсот метров начался спуск. Здесь-то, когда в просветах прибрежных построек синими кусками завиднелась вода, они неожиданно и вышли к нему.

Тропинка, огибая величественные дубы, никак не хотела кончаться и будто вела в самую небесную синь. Они остановились на террасе, уставленной сизыми оливковыми деревьями. Их гладкие, пористые, витые, жилистые стволы, словно заплетенные в косы, наклонно стояли, растрепав седые гривы. Среди них росло абрикосовое дерево в нежном цвету своих белых чуть помятых листьев. Вид, открывшийся с высоты, завораживал и не позволял отвести взгляд.

К склону поражающего воображение хребта прилепился чистенький старинный Пераст, вздымая острые колокольни своих церквей. На голубой воде, как необычные корабли, навечно положившие здесь якорь, лежали островки. Кобальт воды, чёрная зелень кипарисов, светло-жёлтый камень строений, будто напитавшийся солнцем, горы в дымке рассеянных его лучей, – всё это представляло взору удивительное смешение красок.