– Но это страшный тормоз для всякой цивилизации, – выразил своё мнение Волькенштейн. – Есть естественное право, общее всем нациям, всем народам…

– Ах, эти наши пресловутые естественные и международные права, которые всегда рассматривают человека с абстрактной точки зрения, – воздел руки Сергей Леонидович. – Всё истинное, говорит Гегель, имеет свойство претворятся в действительное. А в истории, между тем, не существует ни абсолютной необходимости, ни полной, безусловной свободы. Об этом, собственно, и речь.

– Я человек западной культуры, – вмешался Александр Фёдорович Бабянский, – но я был учеником знаменитого профессора Кавелина в восьмидесятых годах. Это тоже человек западный, но я помню его поучения в этом отношении. Он говорил: "Господа, берегите общину, помните – это вековой институт"".

– Положить конец недоразумениям всего лучше, перенеся вопрос на почву частной собственности, всем общей и понятной, – подал голос Анучин.

– Это вам он понятен на этой почве, – усмехнулся Сергей Леонидович, – но общим его отнюдь не назовёшь. Наверное, неправильно было бы объяснять процесс уничтожения общины только давлением местных органов управления, но этот процесс происходит под безусловным давлением агитации, которой я сам был свидетелем и которую иначе как бессовестной, назвать нельзя. И поэтому я предрекаю, что подобный характер в направлении перехода к частной собственности заставляет ожидать весьма скорой реакции на это положение в деревне, и что маятник непременно качнётся в обратную сторону. Знаешь, – остановив глаза на младшем Лановиче, сказал Сергей Леонидович, – я уже в деревне третий год, и скажу так: деревня будет всё далее и далее дифференцироваться, и в одну сторону будут стекаться представители умственности, которые всё безграничнее будут господствовать над отлагающимися по другую сторону рабами физического труда, глубже и глубже уходящими в мелкие, развращающие заботы о куске насущного хлеба. Это, по-моему, логически неизбежный конец нашей крестьянской общины в существующей её форме, и избежать этого печального конца можно только перейдя от общинного владения объектом труда – землёю – к общественной форме самого труда.

Последние слова были так ни с чем несообразны в этом кругу, что все молча воззрились на него.

– Эка вы хватили, – цокнул языком Анучин. – Нужно быть слепым или намеренно закрывать себе глаза, чтобы отождествлять либерализм, как это делается слишком часто, с служением имущему классу, с защитой экономических привилегий.

– Положим, в теории это так. А в жизни-то выходит иначе. Что дала эта Конституция? Только новые раздоры – и больше ничего. Стало у Ивана больше земли? Нет. Пошло помещичье землевладение в гору? Тоже нет. Утихомирились жандармы? И здесь нет. Так что же это, как не пустая игрушка, удовлетворяющая мечтам наших подражателей? Земство – вот истинная и национальная школа самоуправления.

– Конечно же, – не без ехидства вставил Волькенштейн, – под управлением дворянства.

– А что же делать, – развёл руками Сергей Леонидович, – коль так сложилось исторически? Если на Западе типом свободного гражданина, по которому равнялись все остальные в общественном процессе уравнения и освобождения, был горожанин, то у нас аналогичную роль играла фигура дворянина. Ведь это первое сословие в России, у которого появились гражданская свободы и гражданские права.

– Зато теперь подавляющее число граждан являются горожанами, – сострил Анучин.

– Да, в настоящее время дворянство преобладает в земствах, – продолжил Сергей Леонидович, согласно кивнув, – но, господа, дворяне разные. В конце концов без дворянства не было бы и самого земства, а из него ведь и вырос наш парламент.

– Эк вы защищаете сословный строй, – заметил Волькеншиейн, который будто и не слыхал предыдущих слов Сергея Леонидовича.

– Вовсе нет. Кто, как не дворянство, повсеместно в земствах ставит вопрос о всесословной волости? И вообще, защитники конституции забывают, что человеческий характер заключается не в собственности, а в личности.

– Нет уж, позвольте. Есть общие законы, и действие их не минует нас.

– Да уж пусть не минует, – согласился Сергей Леонидович, – да только если в самом народе, в его крови и нервах, сидит существо инертное, склонное подчиняться и слепо доверять, то что ж говорить о дальнейшем развитии политической свободы? – Сергей Леонидович перевёл дух. – Да и вообще, господа, всё не то. Всё не то, господа, всё не то, – в запальчивости он даже замахал руками. – Всё, мне кажется, гораздо проще. Если бы стало только возможным привлечь в деревню интеллигентных лиц на должность писарей, переворот в крестьянской жизни вышел бы огромный. Для этого нет надобности заводить всесословные волости и церковно-приходские школы – нужно только дать возможность интеллигенции стать в непосредственное общение с сельскими массами. Думаю, что все остальные способы управления народом были испробованы – и в результате получилась ужасающая картина обнищания, разнузданности и бессердечия. В отдельных случаях корень зла тоже везде замечается или в дикости человека, или в неопределенности его обязанностей, или неогражденности прав. Естественный вывод для меня один: просветите народ, дайте ему закон, поставьте закон над начальством, а не начальство над законом. Вот ввели опять выборность мировых судей. В нашей камере судья обращается к крестьянам на «вы», и уже это одно изменяет дух и характер заседаний. Ещё раз скажу: только при самом широком и свободном доступе света можно надеяться, что наша деревня наконец прозреет и тёмные силы отойдут в область преданий, а пока этого нет, вряд ли можно быть уверенным, что печальные времена пугачёвщины не повторятся.

Ужин у Донона грозил перейти уже в завтрак. Уже отдали должное и «Монополю», и «Силлери гран муссе». Сергей Леонидович распалился и словно строчил из пулемета:

– А Морелле, который открыто требовал равенства имуществ? А Мабли, который доказал, что одно только политическое равенство без экономического будет неполным и что при сохранении частной собственности равенство будет пустым звуком? А Кондорсе, заявлявший, что всякое богатство есть узурпация? А Бриссо, утверждавший, что частная собственность есть преступление против природы?

– Но как вы, юрист, можете проповедовать подобные вещи? – возмущался Волькенштейн.

– Да ведь я их не проповедую, – возражал Сергей Леонидович. – Я только говорю то, на что мне, как наблюдателю, указывают факты. А они говорят мне, что будущее вполне способно поставить нас лицом к лицу с новыми формами общежития.

– Вы, кажется, землевладелец? – вмешался больше молчавший дотоле Анучин. – Так отдайте её, эту вашу землю. Никто же не может воспрепятствовать вам распорядиться своей собственностью, как считаете по истине. Яко наг, яко благ.

Сергей Леонидович вспомнил, как спьяну "жаловал" соловьёвских крестьян "в вечность", и ему стало стыдно.

– Надо бы отдать, – сказал он и покраснел, – но пока я не допишу диссертацию и не добуду места в университете, сделать я это не могу. Хоть и стыдно в этом признаваться, но это так.

Присутствующие отдали должное откровенности Сергея Леонидовича и даже предложили за него тост.

– И всё же с собственностью вы хватили, – примирительно сказал Александр Фёдорович. – Надо ли доказывать, что принципы, которыми вдохновлялась русская революция, и цели, к которым она направляла, не только не одинаковы с принципами и целями Французской революции, но и прямо противоположны? Это обнаруживается особенно ясно в отношении обеих Революций к собственности. Последняя является краеугольным камнем Французской революции, её главнейшей действенной силой и результатом. Напротив, русская революция направлена на полное её отрицание. В связи с этим глубочайшим различием реального действия обеих революций находится и другое, заключающееся в области их общих идей. Так, вся полнота активной силы Декларации прав была заключена в принципе политической и гражданской свободы. Равенство Французской революции было не столько фундаментальной идеей социального переустройства, сколько способом атаки, который казался полезным для разрушения исторических препон свободного развития человека и его индивидуальной деятельности. Другими словами, равенство там было лишь средством, а истинной целью была свобода. Совершенно иначе сложилась идеология и психология нашей революции и вообще всего русского либерализма. Действительной целью их всегда было равенство, полное и всеобщее: пусть даже равенство голодной смерти, но лишь бы равенство! А свобода, освобождение были для русской революции лишь одним из средств достижения этой цели. В сущности, русская революция никогда не принимала свободу за самостоятельную цель развития. Она никогда не дорожила ею. Можно даже сказать, что русская революция понимала свободу столь же мало, как и русская реакция.