Между тем Александр Фёдорович Бабянский, человек тактичный, заметив, что Сергею Леонидовичу нелегко уже даётся этот разговор, поспешил переменить его.

– Мы слышали, – обратился он к Сергею Леонидовичу, – что вы заняты написанием весьма интересной работы.

– Да, пишу, – отвечал Сергей Леонидович, хмуро глянув на подмигнувшего ему Михаила Константиновича. – Но, как и всегда, едва речь заходила о его изысканиях, Сергей Леонидович преображался. – Тема моей работы: «Представление о судьбе как источник права».

– И какие же связи вы здесь усматриваете?

– Относительно эпохи, история которой известна только по фрагментам источников, вряд ли кто возьмётся утверждать, что нашёл единственно верное решение. Я далёк от такого представления. Если мне удалось показать, что наряду с существовавшими точками зрения возможен иной взгляд на вещи, то я сделал достаточно. Материалов не то что бы мало, – их просто нет. А вопросов множество. Считать ли ритуальное убийство правовым актом? Например, убийство женщины в случае её приближения к дому «мужского союза»? Какое слово при этом произносилось? Считать ли его термином права? Считать ли обряд частью права? Для представителя так называемой юриспруденции всё это не составляет предмета. Для историка права, напротив, – это волшебный ключ к истокам человеческого сознания… А связь вот какая: когда кокон судьбы распускается и в жизнь допускается элемент случайности, то это требует уже иных правовых норм. Возникновение положительного права столько же результат хозяйственного прогресса, сколько и изменения понятий.

– Да только это не про нас, – засмеялся Михаил Константинович. – У нас связь всё та же: лежень лежит, а Бог для него долю держит. Ах, до чего же это по-русски!

– Да-с, народец у нас ленив, – бросил из темноты Анучин.

Это замечание, вскользь брошенное человеком, никогда не бывавшем в деревне, возмутило Сергея Леонидовича.

– Я другого мнения. Досадно и горько слышать самоуверенные утверждения о его лени, когда знаешь, что он, измученный, напрягает последние силы свои и своей лошаденки, чтобы дотянуть до нови, не оставивши своей полосы непаханной. Вот я, положим, человек праздный… – продолжил было Сергей Леонидович, но его прервали протестующими возгласами.

– Это вы-то? – раздались сразу несколько голосов.

– Именно, – утвердительно кивнул Сергей Леонидович. – Позвольте, я растолкую. Вот живу я в деревне, случается, засиживаюсь над работою своей до вторых петухов. На часах три. Я только спать иду, а в деревне уже встали, уже прядут, уже ткут. Я, когда обстоятельства позволяют, просплю до обеда, а крестьянин-то всё работает, всё чего-то делает, и так до темноты. Где же здесь лень?

– Вы делаете культурную работу, приносящую пользу обществу, а крестьянин, по самому малому счёту, занят простым воспроизводством, – возразил Квашнин-Самарин.

– Как на это посмотреть, – не согласился Сергей Леонидович. – Его-то труд мне понятен, а вот мой ему не только не понятен, но и надобности у него в нём нет.

– У него нет, – справедливо возразил Волькенштейн, – а ребёнок его выучится, и у него появится.

Подали котлеты "марешаль" из рябчиков с трюфелями.

– Труд без любви, тут и спорить нечего, это тупик, – согласился Сергей Леонидович. – В восхвалении труда есть очень много пустословия и лицемерия. Три четверти человеческого труда нельзя назвать иначе, нежели отупляющей тратой силы. Труд сам по себе, поскольку он не более как труд, вселяет в нас отвращение. И это справедливо.

– Ну поведай нам, пожалуй, в чём, по-твоему, корень бед? – попросил Михаил Константинович и запросто облокотился о столешницу. Сергей Леонидович вздохнул.

– Общие жалобы на неустройство деревни, на бедность мужика, на его дикость, на плохое сельское и волостное начальство, на кулаков, – сказал он, – всё это имеет один корень: это – столетняя привычка к подтягиванию без малейшей самодеятельности со стороны мужиков. Происходит это – с одной стороны, вследствие крайней невежественности их, с другой – вследствие приобретённого за сотни лет убеждения, что его дело решается не по непреложному закону, а по произволу начальства, будь то староста, старшина, земский, исправник, губернатор. Школа, – школа серьезная, повсеместная, обязательная, быть может, которая даст нам со временем поколения, способные к самодеятельности, и вера в закон, а, следовательно, взгляд на начальника, как на строжайшего блюстителя этого закона, – вот те единственные воспитательные для народа средства, которые могут быть плодотворны. Ведь не виноват же он в этом невежестве, в этой бедности, происходящей от того же невежества? Мы, – законодатели, администраторы, воспитатели, судьи его, – мы, богатые, учёные, мы забыли Спасителеву заповедь «любите друг друга», – мы, которые не хотим близко подойти к нему и изучить его, которые только думаем о том, чтобы он не забывался по отношению к нам, и которые в душе не соболезнуем ему, не жалеем его, а презираем его… Поражаешься переменой, которая замечается через три года учения, – да какого! чуть не шестимесячного, с пропусками, без приготовления уроков! Что бы вышло из этого народа, если бы его учили и воспитывали?

Лакеи-татары, как тени, бесшумно сновали между столиками.

– А в общем, – признал Сергей Леонидович, – просто руки опускаются.

– И всё-таки, можно полагать, Столыпин нашел средство. За истекший со времени освобождения крестьян период крестьянская среда постепенно прониклась началами общегражданского права, обычаи, если они и существовали, забыты.

– Не знаю, что он там нашел, – буркнул Сергей Леонидович себе под нос. – Крестьяне плохо понимают смысл этого закона. Они приходят в некоторое недоумение, а отнюдь не в энтузиазм. Я, по крайней мере, это категорически констатирую. Я не сомневаюсь, что закон исходит не из подлинной потребности, а из теоретических соображений. Несомненно, что этот новый принцип проводится во имя доктрины, что будто бы личная собственность всё спасёт, что нужно создать в противовес нашему невежественному, тёмному, анархическому крестьянину-общиннику – сытого консервативного просвещенного буржуа. Вот этот буржуа и должен спасти Россию…

А потом сказал уже громче:

– Мне кажется, что покойный премьер вошел в противоречие со всем строем русской жизни. Община делиться не желает. Скажу вам и более: Столыпин недооценил социального элемента. Столыпинское законодательство зародилось в искусственной атмосфере давнего интеллигентского спора об общине, возникло оно на основании слишком теоретических предпосылок, вдобавок, в значительной мере сомнительных. Сам Столыпин считал свое дело ставкою на сильных, точно не замечая, что именно-то сильным община наша отнюдь не страшна. Она не исключала, а, напротив, в высшей степени содействовала самой беззастенчивой капиталистической эксплуотации. Сама – паразит, она предоставляет великолепную почву для развития худших форм капиталистического паразитизма. С этой точки зрения всё Столыпинское законодательство есть скорее ставка на слабых, а не на сильных. Поставить крепко на ноги наше крестьянское земледелие препятствует не только община, но помехою тут служит и весь кастовый, обособленный строй крестьянства и особая психология этого феодального строя. При его неизменности последняя, вне всякого сомнения, проявит себя и на Столыпинских отрубах и хуторах.

– Но невозможно же сидеть и ждать, сложа руки, пока народ исполнится гражданственности.

– А этого можно и не дождаться, – сказал Сергей Леонидович. – Я убеждён, что слияние юридических обычаев народа с государственным законодательством должно идти осторожно и постепенно. Если допустить, что обычное право, рождённое ведь не просто так, а вековым опытом, просто исчезнет под административным давлением законодательства, то противодействие может оказаться равным силе самого действия. Важно, чтобы сами законы вобрали в себя народную практику.

Михаил Константинович, покручивая в пальцах мундштук из слоновой кости, смотрел на Сергея Леонидовича, точно на малое дитя.