– Дай, пожалуйста, папиросу, – охриплым внезапно голосом спросил он.

– Ты не куришь, по-моему, – удивился тот и не очень уверенно протянул Сергею Леонидовичу раскрытый портсигар.

– Всё случается когда-нибудь в первый раз, – сказал Сергей Леонидович, прокашлявшись и с непривычки слишком глубоко засовывая кончик папиросы в точёный лепесток пламени поднесенной Михаилом спички. – Да не всегда удачно, – закашлялся он и неумело затушил папиросу, прижегши угловатую фарфоровую лилию модной пепельницы.

Петербург при наличии средств, и даже при их отсутствии не позволял сидеть на месте. Обнаружилось, что Лановичи – настоящие меломаны. Часто в их доме случались известные музыканты, и Лановичи неизменно воздавали по заслугам их искусству. А то и сами, дождавшись наконец вейек – баснословно дешёвых финских извозчиков, по заведённому в старину обычаю наводнявших столицу на Масленой, – ехали кататься или в оперу. То они мчались в Русское музыкальное общество на вечер Цезаря Кюи, то «в камерном собрании» слушали пение Кедрова и Философовой, на следующий день – пианиста-виртуоза Сливинского, ещё через день в общественном музыкальном собрании «чудную», как выразилась Лиза, «Фантазию» Рахманинова для двух роялей, спустя несколько дней – вечер памяти Грига, потом Рубинштейна – и так без конца. Сергей Леонидович, как человек культурный, поначалу всецело разделял увлечения своих хозяев, но исподволь стал тяготиться этой обязанностью, повинностью каждый вечер проводить среди пленительных мелодий, и только «Снегурочка» неожиданно для него самого примирила его с миром музыки.

Снегурочку давали в Консерватории. Декорации Васнецова были прекрасны, юная Косаковская, исполнявшая партию Снегурочки – трогательна до слёз. Когда закончилось представление, и Сергей Леонидович, в ожидании, пока извозчик подаст к подъезду, дышал морозом, мечтательная ласка Петербургской зимы наконец коснулась его, и воспоминание об этом прикосновении, точно шрам, грозило остаться навсегда. Петербург был городом, который рано или поздно внушает к себе страсть, и горе тому, кто не имеет средств поддерживать этот холодный огонь.

Невский, Миллионная, Большая Морская, – роскошь этого города подавляла его. Петербург будоражил Сергея Леонидовича, и он, человек довольно спокойный относительно всего, что не касалось до его науки, вдыхая воздух коварного северного соблазна, с тревогой чувствовал, что этот великолепный город нарушает привычный строй его души. Немецкие города, в которых пришлось побывать ему, тоже поначалу возмущали его внутренность, но как-то на другой лад. Провинциальная немецкая жизнь пришлась Сергею Леонидовичу по душе по своему размеренному темпу и скромности, что находилось в полном согласии со внутренним его строем. Однако Петербург, этот бесстрастный город-сфинкс, с персями из прохладного гранита, который и пугал и притягивал одновременно, был способен внушить ему страсть, холодный огонь которой мог поглотить его целиком, и в этом смутно проглядывало какое-то понятие о некоем изощрённом грехе.

И он признался себе, что тоже хочет любви, и он уже любил, только сам не знал, кого. Женские образы теснились в его воображении, наплывая один на другой, – то были какие-то смутные видения встреченных им в последние дни женщин, то Лиза Ланович, то сама Косаковская, то лукавая г-жа Нарольская, а то даже являлась жена члена уездной управы Криницкая, и это уже было совсем чёрт знает что.

Уже март был в исходе, когда Михаил Константинович вздумал отметить своё рождение у Донона, да ещё в значительной компании. Сергей Леонидович немного запаздывал с той своей работой, которую наметил себе до отъезда в Соловьёвку, и главным образом из-за хлебосольных традиций семейства Лановичей, но тут случай был такой, что манкировать было неуместно.

Карты меню Михаил Константинович заказал у знаменитого декоратора Эрнста Липгарта. Приглашённые, в большинстве своем, принадлежали к юридическим кругам, и среди них оказались даже два присяжных поверенных, защищавших в шестом году офицеров Небогатовского отряда – Волькенштейн и Квашнин-Самарин. Узнав, кем приходится Сергей Леонидович Павлуше, они буквально вцепились в него.

– Ведь он единственный из младших офицеров признал себя виновным. И я решительно утверждаю, что ни с какой точки зрения таковым он не являлся, – всё твердил Волькенштейн.

– Брат судил себя своим судом, – сдержанно отозвался Сергей Леонидович. Он всё ещё корил себя за свою близорукость, а точнее, был ею ошеломлён. "Да уж, Фейербах", – с горькой иронией подумал он в этот момент, и вспомнил, как ещё месяц назад писал собственной рукой: «Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживёт, если не умрёт».

– Да, конечно, Павел Леонидович имел свое понятие о чести, – согласился Квашнин-Самарин.

Сергей Леонидович провел рукой по волосам.

– Павел Леонидович, – как можно мягче возразил он, подавляя в себе раздражение, – имел понятие о чести. Своё, – он выделил голосом это слово, – имели все остальные.

– Возможно, вы и правы. Но как же, в самом деле, было и поступить? Не хочу показаться жестоким, но если бы присутствовавшие на суде офицеры, в мужестве которых я по-прежнему ничуть не сомневаюсь, видели бы в адмирале Небогатове виновника их позора и бедствий, то они нашли бы выход для своей чести по отношению к нему и по отношению к себе, а они присутствовали в суде все до одного.

– Да, именно, все до одного, – глухо повторил за своим собеседником Сергей Леонидович.

– Сказал же Северин: "Что ж, если считаете себя опозоренными – стреляйтесь".

– Кто это – Северин? – спросил Сергей Леонидович.

– Лейтенант, – пояснил Волькенштейн. – Флаг-офицер Небогатова…

– Знаете, сейчас я вижу ясно, что в защите нуждался только ваш брат, да и то от себя самого.

– Он один искупил этот общий грех. Может быть, – пугаясь собственных слов, выговорил Сергей Леонидович, – в этом и заключается высшая честь?

– Возможно, – задумчиво ответил Квашнин-Самарин.

– Ибо если бы мы судили себя сами, то не были бы судимы.

Вмешался депутат Государственной думы от кадет Александр Фёдорович Бабянский.

– Плохо дело, – заметил он, – когда в вопросах чести приходится вступать в объяснения. Плохо дело, если в вопросах чести что-нибудь начинает становиться неясным. Ибо вопросы чести тем и отличаются от всяких других, что они должны быть ясны для каждого без всяких объяснений.

– Я помню, – сказал Квашнин-Самарин, – как часто обвинение ссылалось на Устав Петра Великого. Но господа, минуло добрых два столетия, изменились понятия и самые нравы…

– Позвольте, я поясню, – перехватил слово Волькенштейн, пожелав дать понятие о сути разговора тем из гостей, которым процесс был знаком по слухам да из печати. – Ссылаться на артикул Петра Великого теперь нельзя. За эту несвоевременную ссылку он чего доброго прошелся бы по нашим спинам своею дубинкой. Он был ведь гений, и живи он теперь, разве не понял бы он всех современных условий техники и требований военно-морского боя? Да за отсылку подобного флота он стёр бы с лица земли всю Либаву, чтобы и памяти о ней не осталось! Нет, Петр Великий не послал бы свою эскадру на неминуемую гибель в Цусиму. Он остановил бы её вовремя, особенно после Порт-Артура, он бы переродил бы её до высоты современных требований и держал бы её до конца войны в запасе, как боевой козырь для почётного мира. А нам достало газетной шумихи господина Кладо и компании для бесповоротного решения вопроса первостатейной государственной важности, как посылка тысяч людей и миллионных броненосцев на бесполезную гибель и смерть! Кажется, довольно было уже в эту войну бесполезных жертв, радовавших нас лишь мимолетно взятием сопки с деревом, чтобы уже при исходе войны, когда бесполезность её результатов стала вполне очевидной, ценить каждую жизнь на вес золота, – как то велят и закон, и разум, и совесть.

Большие тёмные абажуры затеняли лица и освещали только руки и поданные яства. Освещение было так устроено, что уже трудно было различить, кто сидит за соседним столом.