Сергей Леонидович припомнил тут слова Мережковского, которые читал в седьмом ещё году. "Всей Европе, а не только какой-нибудь отдельной её нации, – писал тот, – придётся рано или поздно иметь дело с русской революцией. Ибо невозможно теперь уже определить то, что происходит в России: есть ли это только изменение политической формы, или прыжок в неизвестное, разрыв со всеми существующими формами…"

И в ушах у него опять зазвучало скрипучее бормотание Хфедюшки: "Он придёт… Он – мука мирская… Ему нельзя не прийти".

В эркере напротив, отдёрнув занавеску, показалась нарядная барышня, быстро глянула в окно и снова скрылась в ярко освещённых покоях. Сергей Леонидович вздохнул и обратился к своим запискам.

"Здесь нам опять придётся обратиться к самому проницательному из исследователей русской народной жизни – Глебу Успенскому, – продолжил он. – "Природа, – пишет Глеб Успенский, – вкореняет в сознание человека идею о необходимости безусловного повиновения, и эта идея является как нечто неизбежное, неотвратимое, как нечто такое, чего нельзя ни понять, ни объяснить, против чего немыслимо протестовать. Спрашивается, может ли Иван Ермолаевич, получающий знания непосредственно от природы, иметь хотя малейшую тень сомнений в неизбежности самой абсолютнейшей, самой прихотливой, а главное, ничем не объяснимой власти?.. Построенная на таком прочном, а главное, невыдуманном основании, как веления самой природы, миросозерцание имярек, создавшее на основании этих велений стройную систему семейных отношений, последовательно, без выдумок и хитросплетений, проводит их в отношениях общественных. На основании сельскохозяйственных идеалов деревенский человек ценится во всех своих общественных и частных отношениях; на них построены отношения юридические, а опытом, вытекающим из них, объясняются и оправдываются и высшие государственные порядки."

"Естественный коммунизм" первичных земледельческих групп иногда в последние годы описывался, преимущественно русскими писателями, в виде раннего проявления самых развитых и резких демократических теорий, – пишет Мэн. – По моему мнению, нельзя представить себе более ошибочного взгляда на этот вопрос. Если только вообще могут быть употребляемы такие выражения, как аристократический и демократический, то мне представляется весьма вероятным, что изменение и частое распадение сельских общин везде обусловливалось, по большей части, успешною борьбой демократии против аристократии. Объяснение сравнительно резкого отклонения русских сельских общин от того типа, который, как можно предположить, представляло их первичное состояние, следует, по моему мнению, искать в древнем русском обычае колонизации, благодаря которому массы людей постоянно должны были покидать прежние жилища, чтобы поселиться где-нибудь в необъятных пустынях…"

Работу его прервал Михаил Константинович, пригласивший к столу.

Лановичи держали большой, обеспеченный и открытый дом, хотя жили в квартире, а домом называли эту квартиру в старосветском смысле. Редкий вечер не обходился без ужина с гостями. Сергей Леонидович, сам того не чая, окунулся в самую гущу передовой жизни, которую с условной оговоркой можно было назвать жизнью полусвета. Возвращаясь после своих занятий, нередко он заставал в столовой целое общество, и неизменно делался на некоторое время центром всеобщего внимания. Впрочем, за обсуждением Думских новостей о нём скоро забывали.

То являлся какой-нибудь знаменитый профессор – преподаватель курсов Герье, то известный адвокат посвящал коллег в подробности текущего процесса, к которому было приковано внимание общества, то Лиза являлась в сопровождении провожатого – как правило это были студенты, но однажды она пришла с морским офицером, – дальним родственником по матери.

Мичман Плеске пребывал в благородном негодовании. Ему показалось, или и в самом деле так было, что на Невском он встретил бывшего адмирала Небогатова, преспокойно делавшего покупки. Заключенные в Петропавловской крепости бывшие генерал Стессель, адмирал Небогатов и офицеры сдавшихся неприятелю судов были освобождены по амнистии почти три года назад, когда правительство пришло к выводу, что острота политического положения в стране миновала и дело о Цусиме уже можно предать забвению.

Происшествие с Плеске подало повод к разговорам о делах уже минувших. Константин Николаевич никак не мог себе объяснить, почему Рожественский, моряк чрезвычайно опытный, полез в Цусиму, а не обошел Японию с востока через Лаперузов пролив, и мичман задавался тем же вопросом. Сергей Леонидович, хотя и совершенно не был специалистом в морской тактике, всё же помнил, интересуясь делом брата, некоторые весьма дельные рассуждения в печати, авторы которых убедительно доказывали, что и этого Рожественский сделать не мог. Но он, слушая мичмана, хранил угрюмое молчание, изредка поглядывая на Лизу.

– "Новое время" писало… – решился было он прервать свое молчание, как его возмущенным вопросом осадила Лиза:

– Как?! – возмутилась она. – Вы читаете "Новое время"? Но там же Буренин!

Сергей Леонидович пожал плечами.

– Но живете же вы в России, – не растерялся он, – а ведь здесь – проклятый царизм.

– Здесь не социалисты-революционеры, – недовольно напомнил Михаил Константинович.

– Полноте. На полдороги всё это уже не остановится. – Сергей Леонидович только махнул рукой.

– Боже, Царя храни, – не то в шутку, не то всерьёз промурлыкал Михаил Константинович.

– Вы, должно быть, полагаете, что в деревнях люди слабоумны? – сухо сказал Сергей Леонидович. – Что бы вам ни вздумалось им сказать, всё сойдет!..

Но мичман, преисполненный высших чувств, довольно простодушно предотвратил назревающий спор между сторонниками чистого парламентаризма в лице хозяев и земства в лице Сергея Леонидовича.

– Особенно возмутителен "Петербургский листок", постоянно пичкавший публику житья-бытья в крепости Небогатова и Стесселя, – кипятился Плеске. – На каждое Рождество, видите ли, к ним пускали массу знакомых. Да ещё, бестии, – добавил он, имея в виду журналистов, – меню прилагать не стеснялись.

– Что ж, – попытался успокоить его Михаил Константинович, – достаточно в нашей жизни суровостей. Амнистия – это проявление милосердия.

– Амнистия не может распространяться на высших начальников, – запальчиво произнёс Плеске.

– Не хочу говорить о Стесселе, – вмешался Константин Николаевич, – но всё же, надо отдать справедливость Небогатову. Он спас от бессмысленной гибели две тысячи человек, и сейчас платит за это осуждением и позором.

– Я слышала, – вставила Лиза, отламывая изящной десертной ложечкой розовый кусочек клубничного суфле, – что большинство матросов с небогатовских кораблей не умели плавать.

Но Плеске пропустил её слова мимо ушей и продолжил:

– Верно сказала княгиня Одоевская: Небогатов спас две тысячи жизней и погубил две тысячи честей.

Услышав это, Сергей Леонидович так громко стукнул прибором, что взоры всех невольно обратились к нему.

– Две тысячи чертей, – пробормотал он в своё извинение, но никто не улыбнулся. Мичман Плеске, оглядев лица, сообразил, что допустил какую-то бестактность, и мучительно гадал, какую именно.

Михаил Константинович, опустив глаза, то скручивал, то раскручивал в пальцах конец льняной салфетки. Лиза покраснела и повернулась на стуле чуть боком.

– Мой старший брат имел несчастье совершить этот злосчастный поход в отряде адмирала Небогатова, – развеял Сергей Леонидович тягостное молчание.

– Вот как, – тихо произнёс всё понявший Плеске. – Изволит служить? – осторожно поинтересовался он.

– Брата уже нет в живых, – ответил Сергей Леонидович, и не успели слова эти слететь у него с языка, как его наконец озарило, словно бы сам брат тихо шепнул ему в это мгновенье с несвойственной ему ласковостью: "Ну же, Сережа. Это же так просто".

"О, я воистину глупец!", – воскликнул мысленно Сергей Леонидович, вспомнил свой разговор с доктором Шаховым о причинах этой загадочной смерти, толки о долгах, о какой-то мифической женщине… "Воистину близорукий крот!" – обозвал он себя. Он обвёл сидевших за столом каким-то бессмысленным для них, совершенно погружённым в себя взглядом. Глаза его задержались на Михаиле Константиновиче.