Потеря чести, или своей "части" влекло насильственное удаление из своей среды нарушителя мира, этого древненемецкого "vagus", которого народный эпос сравнивал с блуждающим, нигде не находящим себе приюта волком и которому в этом отношении вполне отвечает кавказский абрек. Люлье, несколько лет проживший среди горцев Западного Кавказа, свидетельствует, что смертная казнь назначается по суду в таких случаях, когда лицо, уже несколько раз нарушившее присягу и установленные правила, считается неисправимым. Так как община и родственники виновного отвечают за него и уплачивают часть налагаемой на него пени, а в случае его несостоятельности платят и всю сполна, то, когда тяжесть подобных регулярных и значительных издержек делается наконец невыносимой, преступника объявляют исключенным из общины, лишенным покровительства законов и всяких прав. Если он не успеет тотчас после объявления скрыться бегством, то схватывается, заковывается в кандалы, привязывается к дереву и убивается из огнестрельного оружия. Однако никто из своих (по крови) не поднимает на него руки: смертельный выстрел обыкновенно заставляют сделать какого-нибудь раба. Чаще же такого преступника бросают в воду, привязав на шею камень. Отсюда и пошло название психядзъ, означающее слово в слово – «брошенный в воду».

Но не один лишь грубый деликт приводил к бесчестию, то есть к утере прав. Тацит свидетельствует, что среди германцев бросить щит в сражении – величайший позор, и подвергнувшемуся такому бесчестию возбраняется присутствовать на священнодействиях и появляться в народном собрании, «и многие, сохранив жизнь в войнах, покончили со своим бесславием, накинув на себя петлю» (6). "Кто изобличён в воровстве или исключён как дезертир из имперской службы, того по приговору лишают чести, но не жизни" – говорит «Саксонское зерцало» десять столетий спустя.

Сергей Леонидович прикусил кончик самопишущей ручки. Какая-то мысль забрезжила в нём при написании этих слов, да так и потухла, не успев разгореться и осветить себя, и он продолжал писать:

"Первобытный мыслитель представлял явления по образу и подобию человеческого ума и человеческих чувств, и узнавал он что-нибудь об этих способностях и чувствах именно от наблюдения над самим собой и другими людьми. Поначалу человек руководится внешней полезностью того или иного образа действий, – для того, чтобы кто-либо мог заслужить название доброго и добродетельного, все его склонности и привязанности, настроение его ума и его душевное настроение должны соответствовать благу его вида или системы, то есть того общества, к которому он принадлежит и которого составляет часть. Обычай, привычка жить по-старому, боязнь перемен и косность мышления играют главную роль в сохранении установившихся правил общежития. Но случайные отклонения всегда возможны, и внутренняя гармония человеческой души может быть нарушена каким-либо событием, происшествием, отчего возникнет чувство неудовлетворения. Так в области нравственного проявляется совесть, или понятие о том, что внешняя форма справедливости расходится с её сущностью, и то, что Мэн в области права называет юридическими фикциями.

Здесь вспоминается известное объяснение Фейербахом различия между наклонностями и долгом и значение этого различия в этике. Наклонности и сознание долга часто противоречат друг другу, но из этого ещё не следует, что они неизбежно взаимообразно враждебны. Скорее, напротив, всякое нравственное воспитание стремится устранить эту противоположность, и даже тогда, когда человек рискует собой во имя того, что он считает своим долгом совершить, он чувствует, что требуемое действие может привести к физическому самоуничтожению, то бездействие, несомненно, представит нравственное самоуничтожение…"

И снова он почувствовал, что какая-то мысль настойчиво просится к нему в сознание, однако утренний рассказ сторожа как будто преграждал ей путь. Под впечатлением разговора с Ивлеем Пахомовичем, Сергей Леонидович накинул доху, вышел на крыльцо и придирчиво оглядел двор. Тишина звенела в ушах, как бывает только в ясные морозные зимние ночи…

Ему снился заиндевевший лес, покрытые сивым инеем деревья, и какой-то седой старик с непокрытой растрёпанной головой, в распахнутом овчинном полушубке, который, точно великан, шествовал по земле, перешагивая замершие перелески, словно пучки травы, ломая своими тяжелыми ногами в поршнях аршинный лёд на реках, точно лёгкую хрустальную корку, которой утренники затягивают лужи. Сергей Леонидович смотрел на старика снизу вверх, и доха на нём тоже была распахнута, но мороз не студил, а напротив, согревал его горячими стальными иглами. И вот уже этот старик был он сам, и в руке его горела толстая свеча, и искры, отлетающие в необозримое пространство ночи от огонька этой свечи, взлетали высоко в тёмное небо и становились как звёзды.

А впрочем, дни шли за днями, но помощь, заявленная Павлом Никанорычем и Дмитрием Ивановичем, так и не являлась. За это время волки совсем обнаглели, и как-то утром Игнат сообщил хозяину, что ночью они выманили одну из двух собак, живших в Соловьёвском дворе – Черныша. Черныш и Аляска жили в «людском» доме. Сначала волк выманил со двора Черныша, который по неопытности высунул голову из подворотни – волк его ухватил за морду и уволок. Аляска оказалась хитрее: напуганная участью Черныша, она долго не вылезала со двора, но и волк был терпелив.

В разгар этих событий как-то утром Сергею Леонидовичу сообщили, что его хочет видеть ягодновский мужик.

– Вот, отработать пришел, – сказал мужик, снимая шапку, когда Сергей Леонидович появился на крыльце.

– Да ты разве одалживался? – удивился Сергей Леонидович. Мужик казался ему незнаком.

– Да было дело, – усмехнулся мужик. – Ай ты меня, барин, не угадаешь?

И только после этих слов Сергей Леонидович с изумлением узнал того самого порубщика, которого он спас от холодной.

– Да работать-то нечего, – растерянно сказал Сергей Леонидович. – А что пришёл, спаси Бог.

Мужик, меж тем, с интересом и со знанием дела рассматривал следы крови на снегу.

– А не ты ли, парень, с алексеевским барином в Агласово за дупелями ходил? – спросил у мужика проходивший по двору Игнат.

– Я самый и есть, – слегка поклонился мужик.

– А с волками часом не ведаешься?

– А то, – усмехнулся мужик. – С волками первое дело. Всю повадку их знаю.

– Повадился к нам, – сокрушённо сказал Игнат. – Я один его не возьму… А то подмогнёшь?

– Отчего же, – пожал плечами мужик и оправил кушак.

И Осип, как звали мужика, повёл Сергея Леонидовича и Игната в сад, показывать по следам, как хитрят волки, где у них была засада, где ходил волк, обязанность которого состояла в том, чтобы выманивать собак, и всё твердил:

– Я волчью повадку знаю. Беспременно ещё придут. Уж если одну утащили, ещё придут.

– Что ж делать будем? – спросил Игнат.

– А на капкан его возьмем, – ответил Осип.

Слова эти заставили Сергея Леонидовича невольно оглядеться. Окрестность казалась абсолютно безжизненной, ветви деревьев покрывал толстый слой инея, дома едва выплывали из белёсого промозглого тумана, и всё сущее в унылой покорности застыло в белом мутном безмолвии.

– А скушно, поди, в деревне-то зимою? – добродушно усмехнувшись, запросто обратился вдруг Осип к Сергею Леонидовичу, будто прочитал его мысли.

Сергей Леонидович только пожал плечами, но подавленный его вид служил лучшим ответом.

– Ничего, барин, не робей, – подбодрил Осип. – Вон уже и декабря двенадцатое число. После Спиридона хоть на воробьиный скок да прибудет дня.

До них донёсся тонкий голос дьякона Зефирова, обходившего дворы со взятым из церкви образом и праздничным тропарем. Завидев дьякона, Осип неожиданно сказал:

– Наши-то старики сильно попа уважают и любят, потому он их сторону держит. Уважай их да не перечь им. А того не разберёт поп, – что старики народ тёмный, неграмотный… А мы… слава Богу! Например, я, не к хвале сказать, прошел курс наук, получил свидетельство, сам не хуже понимаю, что и как. А тут меня, как малого ребенка, попрекают… Эх, сказал бы словечко, – улыбнулся он Сергею Леонидовичу, – да волчок недалечко…