– А законы – это истинно говорите. Всё зло от них, вся неправда, это уж да… Да всё от Бога.

– Может, и нет Бога, – возражал Сергей Леонидович.

– Это вы пустое говорите, – расстраивался Ивлей. – Как же его нет, ты вот что послушай, – от чрезвычайного возбуждения он забылся и сказал Сергею Леонидовичу "ты" просто как пожилой человек более младшему. – Это уж случай был, когда в Бами пришли, ещё я в роте был. Там переходы от крепостцы до крепостцы – из глины все слеплены. А в степи и не думай вставать – ни воды, да ещё он наскочит, порубит. Уж они на шашках дерутся больно хорошо, иной раз и штыком не отобьёшься… Азиятец он что? Он скопом берет. Один он не дюжит… А уж, верно, второй день как глаз толком не смыкали. Шутка ли – по сорок верст в день, да жар такой, что кожа слазит. Идёшь будто в бреду каком. Песку по лодыжку, на себе пуда до полутора тащишь. Только и ждёшь, когда "стой" сыграют. А уж если ветерок какой подымется – совсем беда. Часов по пять песком в тебя сыплет, что и солнца не видеть… В Бами пришли. На землю попадали, ноги позадирали, лежим, и уж, кажется, и силы нет такой, чтоб подняла тебя. Хоть трухмен наскочи, хучь кто… Что ты станешь делать – фельдфебель велит на аванпост идтить. "Не в наряд мне", – говорю. – А он: "Поговори тут. Ведь так и приказано от батальонного, чтоб не по наряду, а из тех, кто посвежей". Ну, тогда уже нечего делать – нужа. Текинец ночью покоя не дает. Луна заходит рано, темень такая, хучь глаз коли. А они, черти, так подберутся, что и охнуть не успеешь, как горло перехватят. Больно уж ловкий народ. И по земле, точно змеи какие, ползают, а верхами если – так копыта у коней войлоком обмотают… Так вот, лежу, а дрёма долит, мочи нет. Ну и попутал нелёгкий заснуть. Ну я грешным часом и сомкнул вежды. Да так сладко – что вот хоть текинец наскочи, и то, видно, не проснулся бы. И сон-то снится мне какой – м-м-м. Будто в избе я, у себя в деревне. И матушка мне говорит-то вдруг: "Встань, Ивлей, заслонку проверь – угарно будто". А я сплю на лавке, так и вставать не хочется. Только отвернулся на другой бок, да и все. Что за притка? Ктой-то за плечо теребит. Смотрю: опять мать. "А ну встань с лавки!", – говорит, да таким голосом, как бы сказать, гневным, что никогда-то и не слыхал я от нее. Ну тут уж я встал – куда денешься? А получилось-то, – тут Ивлей Пахомович хитро улыбнулся, – что и взаправду встал. Ну, то ись, встал-то как будто в избе, а и с земли встал. И ничего понять-то не могу: где я, что? Небо черно, горит звездами, вот точно пшена кто насыпал, у нас-то и в августе эдак-то не бывает. И не успел глаз продрать – слышь, ударило чтой-то аккурат в то место, где до того тело мое находилось. Светить нельзя – текинец сейчас заметит. У него на это особый талан. Я лёг, отполз чуток, да рукою шарить, а там на том месте, где лежал-то я, в глине вот такая пуля. – Ивлей Пахомович для наглядности на вершок расставил большой и указательный пальцы правой руки и вознес эту пустоту на уровень глаз своего слушателя. – У них всё больше берданки наши были, ложе по-своему только переделывают, а у иных ружья-то старинные – навроде фальконеты, мултуки по-ихнему. Вот из такой фальконеты в меня и палил. А там, милый мой, одна пуля с полфунта станет. Видно, во сне я дёрнулся, потому ноги сводит, так, может, и звякнуло что, манерку по первости не обмотал, а он услышал… Так-то, барчук. А ты говоришь, – покачал головой Ивлей Пахомович, и глаза его повлажнели. – Вот ведь оно как… Матушка путь заступила. Материнская молитва – она всего короче до Господа достигает. Материны молитвы из дна-моря вынесут… А ты говоришь – нет его. – Он украдкой смахнул слезу со щеки нечистым обшлагом мундира. – Эх, вы, молодёжь!

Рассказ сторожа произвел впечатление на Сергея Леонидовича, и в особенности убедили и растрогали его неожиданные слезы этого рассудительного пожилого человека. Сергей Леонидович постарался и своей памяти отыскать что-либо подобное, но вспомнилось только, как в детстве боялся темноты и, когда его укладывали спать, просил Александру Николаевну не уходить сразу и посидеть с ним, да подумал ещё, что с тем, кто не верит в чудеса, они и не случаются.

– Как же он неправду попускает, яко благ и человеколюбец? – всё же наконец проговорил он тихо и печально.

– А по грехам-то нашим, батюшка! – горячо зашептал Ивлей Пахомович, будто только и ждал этого вопрошания.

– Ну вот у вас-то, Пахомыч, какие грехи?

Ивлей удивлённо вскинул глаза на Сергея Леонидовича.

– Значит, есть, – убежденно отвечал он. – Как же не быть им? Человек ить я, не скотинка. Это скотинка безвинно терпит. Вот иду на службу давеча – ломовики, поганцы. Пудов семьдесят на неё нагрузил. Это же и при сухом пути тяжко, а ныне-то развезло дороги как, ноги не вытянешь, а то сапог оставишь. И вот бедная в яму попала – ну куда ж ей вывезти? А этот и лупит её, и лупит – детина здоровенный. Устыдил я его, а он мне: "Че ей соделаица – неразумная тварь". – Ивлей только махнул рукой.

– Опять же сказать, урядник знакомый говорил, в Ряжске-то полна коробочка, и не то чтобы по напраслине какой. И всё-то одно и то же: тот свечной ящик в церкви сломал, девятнадцать рублей денег взял да полбутылки красного вина, тут же и выпил, этот костыли на чугунке подёргал, тут солдатка с любовником сошлась, а муж вернулся со службы, так в бане его квасом с мышьяком отравила. А то повесили в том году троих: ночью в дом забрались к одному, сто рублёв денег взяли. А дочь его кузнечными клещами убили. И все парни молодые – старшому и двадцатцати четырёх нет… Прямо озверение на людей нашло, не помнят Бога. Что ты будешь делать? Вот и получается, что без строгости нельзя, надо нас, дураков, учить, – без учёбы вишь что стало!

В Соловьёвку Сергей Леонидович вернулся поздно. У Гапы свет не горел, и Сергей Леонидович встретил это обстоятельство с облегчением.

– Ты-то хоть не дури, – бросил он Игнату и прямо пошёл к себе, зажёг лампу и возрастающий огонь плавно вывел из мрака стопку исписанных листов. Чтобы собраться с мыслями, он поднял верхний лист, перевернул его и прочёл: "Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживёт, если не умрёт", – положил его обратно, прошёлся по комнате туда-сюда, пару секунд полюбовался оранжевым гребнем огня в стеклянной колбе, присел наконец к столу и вывел твёрдой рукой: "Другая сторона чести – это благородство. Благородство в буквальном значении – это факт рождения от таких родителей, которые имеют свою "часть" в общем и тем самым обладают всей широтой прав, предлагаемых данным обществом. Для полноправия требовалось рождение "свободное", "сведомое", то есть всем известное и такое, которое с трудом бы могло быть поставлено под сомнение. (Ср. наше – «знать»). Ведь отчество – это честь по отцу. В наше время бастард уже не поражается в правах, но должно разуметь такой период в прошлом, когда именно неявное происхождение лишало части, доли. Вот почему в тех малороссийских песнях, которые приводит Потебня, уже не мифологическое существо или состояние природы в момент обретения доли выступают поручителем наличия или отсутствия её, а ответственность за это прямо возлагается на саму мать: "Уродила мене мати в зеленой дуброве, та не дала мени ни щастя ни доли, тильки дала стан тоненький, та чорные брови", или: "Сама не знаю, чом доленьки не маю: прокляла мене мати малою дитиною" и т. д. Пояснение находим у Эйке: "Говорят, что никакой ребёнок для своей матери не может быть рождённым не по праву: это не так. Женщина может иметь правомерного ребёнка, свободно рождённого, крепостного и рождённого не по праву". "Если свободная шеффенского сословия женщина возьмёт в мужья биргельда или ландзасса и будет иметь от него детей, то они не будут равного с ней происхождения по возмещению и вергельду". Законнорожденный и свободнорожденный ребёнок сохраняет военный щит и получает наследство отца, а также и матери, если он равного с ней происхождения или высшего.