Первобытный человек не понимает нравственных отношений без материальной основы. Глагол «жрать» означал как священнодействие, то есть принесение жертвы, так и ритуальное поедание части её. Поедание требы делало участников обряда как бы сотрапезниками богов, а богов – сопричастными человеческому праздничному пиру. В иной форме никакое единение тогда и не было возможно. Вспомним, что когда в 988 году при введении христианства в Новгороде Добрыня сбросил Перунов идол в реку, а тот пристал было к берегу, один горшечник, заметивший это рано утром, когда вёз в город свои изделия, отринул шестом повергнутого кумира со словами: "Ты Перунище досыти еси ел и пил, а нынича поплови прочь!"

Таким образом, заключаем, что почтить – это уделить часть. Сначала эта часть уделяется духу предка или божеству, потом лицам, чем-либо выдающимся, и таким образом способ, которым выказывается уважение, переносится как качество на саму эту личность, и так рождается новое понятие, окрашенное безусловно этическим смыслом. "Почестные пиры" нашей древней письменности – это собрание равноправных, имеющих часть, долю, а "кладези многочестныя" – это священные места влаги, уже почтенные многими жертвами. Благочестие – это, конечно, набожность, и если одним из признаком её и доныне остается следование ритуалу, то в древности только этот признак один и имел значение. Однако, как полагает один известный богослов, всякое истинное благо даётся человечеству страданием праведных и чистых; иначе говоря, всякий истинный прогресс достигается в истории не словами, а делами, и именно делами жертв, жертв собственной жизнью. Мне думается, добавляет этот почтенный учёный, что как бы ни были для нас чужды всевозможные теории страдания, как искупления чужих грехов, всё же мы способны почувствовать непреходящую истинность и правду в словах Исайи: "Воистину, он понёс наши болезни и взял на себя наши скорби".

Нелегко было вывести из равновесия Сергея Леонидовича, но Гапе иногда это удавалось. Сцены эти походили одна на другую, как театральные постановки, не сходящие с подмостков. Именно в те редкие мгновения, когда мысль казалась столь ясной, когда представлялось возможным возвести её до порогов истины, являлась Гапа и жалостливо говорила:

– Вот опять видели его-то. Всё по двору ходит кажную ночь.

– Кто видел? – нахмурившись, отрывисто спрашивал Сергей Леонидович.

– Старчик видел, Хфедюшка.

– А где он сам? – уточнил как-то Сергей Леонидович, решительно вставая из-за стола.

– Так ушёл, – сказала Гапа, пристально на него глядя. – В Бавыкино.

Раздражённый донельзя, Сергей Леонидович вышел на двор. Гапа и Игнат уже ждали его.

– И где же следы? – нахмурив брови, как можно строже спросил он. – Ты видел? – обратился он к Игнату.

– Как будто видел, а как будто и нет, – неопределённо ответил тот и перевёл взгляд на Гапу.

Сергей Леонидович тоже укоризненно посмотрел на неё. Снежный покров был прошит, как стежками, следами птичьих лапок. Никаких других следов не было, если не считать протоптанных тропинок от усадебного дома к людской. Но Гапа упорствовала.

– То-то вот и есть! Толковал же Терентий, что колокол надо отлить… – тихо, но так, чтобы слова её достигали до слуха Сергея Леонидовича, причитала она. – А теперь вон что… А след-то разве они оставят? Это ж существа бестелесные, какие тут следы? Одно слово – навь.

– Матушка, ум-то при тебе? – спросил Сергей Леонидович, не церемонясь, что с ним случалось крайне редко.

– А то ж, – недовольно ответил Гапа.

На гумне стучала ручная молотилка завода Ланца. Сергей Леонидович отправился туда и опросил рабочих. Здесь он повторил свой вопрос.

– Не ума ли она решилась, а, братцы?

Но степенный мужик возразил ему вполне серьёзно:

– Она как следует вполне. Этого никак не заметно. Оне то есть совершенно при собственном уме.

Поговорив с рабочими ещё немного об умолоте, посмотрев зерно, в конце концов Сергей Леонидович явился в церковную слободку к отцу Восторгову.

– Эх, батюшка, ну что сказать? – почесал он бороду, выслушав Сергея Леонидовича. – У нас звонят-то как? За язык ведь дергают…

Сергей Леонидович отвёл его многозначительный взгляд и молча ждал продолжения.

– Самый звук уже молитва. У латинов-то не так…

– Я знаю, как у латинов, – отрезал он.

Объяснения Восторгова ещё больше запутали мысли Сергея Леонидовича, и он, не дождавшись самовара, попрощался. Ощутив, что день испорчен и работать он не сможет, в великой досаде он укатил в уезд, в собрание.

В собрании было пусто и по-зимнему серо, не стучали даже биллиардные шары. Он заглянул в управу, но застал там только сторожа Ивлея Пахомовича. Старик обычно или дремал, или читал Евангелие старинной печати.

– Смотри, Ивлей Пахомыч, от Гаврилы Петровича прячь – отберёт, – пошутил как-то Сергей Леонидович.

– Как отобрать? – возразил сторож густым, как мёд, голосом. – Сами мне пожаловали.

Он был старый туркестанский солдат и в молодости участвовал в Ахал-Текинской экспедиции под командованием самого Скобелева. В деревне был у него душевой надел, но, отслужив, он уступил его брату, с условием, чтобы племянники его, а их было двое, не делились, а сам, бессемейный, подался в сторожа. "А и ухи же ребята, – с гордостью поминал он племянников. – Вы, Сергей Леонидович, не поверите: на паре пахать выходят с одной сохой. Одна, значится, пасётся, на другой пашет, потом переменит их и опять пашет – и цельный день так-то. Только в обед и передохнет, да залогует мало-мало посреди упряжки».

Впрочем, с чего бы ни начинался разговор с Ивлеем Пахомовичем, он неизменно сворачивал на времена взятия Геок-тепе и "Белого" генерала.

– И попал я, этта, в Апшеронский полк. На Кавказе, значит. С месяц только там и пробыл, как поход к трухменам открылся. А это, значит, на том берегу моря Каспийского. А и там горы есть, а вышина в них такая, что впору хоть и Кавказу.

Скобелева он поминал с восхищением, а царя Александра – с благоговейным почтением. И Сергей Леонидович слушал его рассказы с неподдельным интересом.

– Мы-то ещё служили, – задумчиво приговаривал он, – перед Богом – грех жаловаться. Ну, иной раз и ткнут в рожу, а и ты не зевай. А то что прежде было – то да, не приведи Господь. Тогда солдата дубили так, что – жив-с, хорошо, а нет – Божья воля! Слышно, – сказал он без всякого перехода, – барина Троицкого в Ряжск свезли. А за что бы это?

Сергея Леонидовича такой вопрос застал совершенно врасплох.

– Есть такие люди на Руси, – сказал он, подумав, – которые недовольны теперешним начальством. Они говорят, что начальство наше не народное, что оно заботится только о богатых, а простой народ для него тьфу, и что нужно бы выбрать новое начальство, которое помогало бы и простым людям. Ну, а начальству такие разговоры не нравятся, вот оно и сажает таких людей за решётку.

Собрав бороду в кулак и опустив глаза, что означало высшую степень внимания, Ивлей выслушал эти слова, которые Сергей Леонидович подбирал так осторожно, как будто строил карточную пирамиду.

– А как апостол Павел говорит, что вся власть от Бога? – изумился Ивлей Пахомович. – А царь есть помазанник Божий.

– Не вся, – возразил Сергей Леонидович.

– А как же распознать?

– По делам их узнаете их.

После некоторого раздумья Ивлей проговорил:

– Как оно сказать? Оно-то правда, что вся земля у господ. Я так мню, что царь на что дан? Чтобы всех поравнять. А как поравнять? Землёю.

– Да ведь это земля чужая, – заметил Сергей Леонидович, чуть заметно улыбнувшись. – По закону.

– Ну так что же, что чужая? Ведь государь-то самодержавный, неограниченный. Видно, не хочет дворян обижать или они его опутали.

Я так сознаю, – понизив голос, сообщил Ивлей, – что царя Александра господа и убили, за то, значит, что землю дал. Александр-то захотел и отобрал, и хрестьянам дал. А нынешний, значит, господ боится… – Ивлей глянул на Сергея Леонидовича, чтобы понять, какое впечатление на того произвело открытие такой сокровенной тайны, но, не дождавшись ответа, вздохнул: