– Это какой? – раздались голоса. – Что такое? Напомните.

– А то, – сделал круглые глаза Павел Никанорович, – что урядник у нас был, Полозков такой.

– Помним, помним, – раздалось несколько голосов.

– А обычай был раньше на масленицу, на прощёный день, обычай был зятьям ездить к своим тёщам просить прощенья, ну, вот и поехал борецкий урядник в Назарьево на прощальные блины, а там всего-то четыре версты, да и угодил на волчью свадьбу. Только сани и остались с упряжью, платье его да один сапог.

– Было дело, – со вздохом подтвердил Дмитрий Иванович, со стуком опустив приклад ружья на дощатый пол.

– Н-да, в марте волки вообще не стесняются, – заметил ещё кто-то.

Но на столь печальной истории борецкого урядника заканчивать охотничий разговор никто не хотел. Ничего не оставалось, как перейти в собрание, чтобы то ли помянуть несчастного, то ли отметить нынешнюю удачу. Сергей Леонидович поплёлся за другими.

– Господа, – несколько раз начинал он, обращаясь к собранию, но весёлый гам голосов не давал ему закончить. Наконец с третьей попытки он овладел всеобщим вниманием.

– Господа, а у меня неприятность. Волчьи следы прямо во дворе.

– Ну, это дело обычное, – со знанием дела вмешался городской голова.

После нескольких распитых бутылок "Несравненной рябиновой" от Шустова в помещении воцарилось не совсем трезвое бахвальство, и герои сегодняшнего дня – Павел Никанорович и Дмитрий Иванович – Сергею Леонидовичу клятвенно обещались помощь.

– Я вашу Соловьёвку знаю, – уверенно сказал Павел Никанорович. – Это там, где Фитенгофы жили. Ягодное тож.

– Вот именно, – оживился Сергей Леонидович. – По соседству.

– Ну, тогда ждите. И чтоб водка была… – и Павел Никанорович потряс красным увесистым кулаком. – Мы их, гадёнышей…

В ожидании помощи знатных охотников Сергей Леонидович вернулся к своим занятиям.

"Безусловно прав Владимир Соловьёв, когда отмечает, что слово человеческое во всех языках непреложно свидетельствует о коренной внутренней связи между правом и нравственностью. На всех языках нравственные и юридические понятия выражаются словами или одинакими, или производимыми от одного корня. Русское "долг" и латинское debitum, право и правда, Recht и Gerechtigkeit, jus и justitia. Однако между этими значениями лежат века.

Понятие о личном уделе человеческом в языке и сознании связалось с частью (счастье-несчастье, злосчастье), оттуда же произошло и понятие чести. Сначала люди были счастливы или нет, считал профессор Потебня, не давая себе в этом никакого отчёта, то есть даже никак не называя этих состояний. "Новые понятия, – пишет г-н Ветухов, – вливались в формы старые, выработанные в языке путем долгого процесса установления в мире гармонии, связи, возможной цельности его частей на почве одухотворения всего сущего". (74) Таким образом, первоначальное и единственное значение слово счастье – качество человека, не обделённого равноправием, и только много позже слово это начинает означать состояние души.

Однако равноправие неотвратимо наделяло человека как правами, так и обязанностями, и это сочетание, которое уже в силу собственной амбивалентности несёт юридический смысл, породило новое понятие, лежащее в области нравственного. От понятия чести неотделимо представление о достоинстве.

Обычно достоинство связывают с достоянием, однако, как кажется, понятия эти находятся в обратной связи, ибо достоинство основано не на преобладании, а проистекает из равноправия. Праславянское *cъsтъ обычно связывают с авестийским в значении "мышление, понимание, намерение". Отсюда якобы – «чту», «чтить», «чтение». Но каким образом можно почтить кого-либо тогда, когда прочитать молитву невозможно по той причине, что отсутствует письменность? Прочитать (проговорить) заклинание, гимн, славословие? Действительно, пишет Лёббок, отличить простое обращение к умершему предку от молитвы уже совершенно невозможно, как отличить могущественного духа от полубога, но совершенно немыслимо, чтобы слово не сопровождалось делом, и это более надежный способ.

При повсеместных почитаниях огня в его-то сторону и направлялось почитание. В древнем мире существовало совсем мало вещей, которые бы оказались не под силу огню: но мог сожрать почти всё, кроме железа, которое сам же и создавал, и некоторых видов камней, но ведь и человек не питается камнями и железом. Отсюда – жертва – жерело – горло (сл. Преображенский). При зарождении же веры в предков, в славянских "дзядов", чем ещё можно было почтить их, как не пищей? Современной науке приходится решительно отвергнуть воззрение Плутарха, согласно которому богам угодны жертвы не чем-то дорогие им, а, напротив, ненавистные. Потребность войти в общение с божеством удовлетворялось едою, на которую оно приглашалось и от которой ему уделяли часть. Сербский язык, как кажется, ещё удержал эту смысловую связь: "частити" там значить и почитать, и угощать (сл. Лавровский). До сих пор крестьяне наши, достаток которых позволяет иметь богатую божницу с стеклянными дверцами и шторками, открывают эти пелены при молитве, чтобы она скорее дошла до Бога, и на время еды, когда хозяин приглашает богов откушать вместе со своей семьёй, – какой далёкий отголосок древности!

В прекрасной работе В.Шульце (Schulze 1892) подробно показано, что понятие честь у Гомера всегда сопряжено именно с долей добычи. Самый этот факт для нас здесь более важен, чем определение разницы между видами этой "чести", которую различают гомеровские герои сообразно своему общественному положению. Вот почему, когда куряне Всеволода волками скачут в поле, "ищущи себе чти", а князю славы, они ищут части добычи, участие в которой укрепит их достоинство, и только слава здесь, как кажется, выступает понятием, уже вполне свободным от материального – здесь она приближается к классическому римскому понятию – fama. А с течением времени и честь стала освобождаться от своей грубой материальной первоосновы: Гельмольд приводит характерный ответ саксов Генриху: "Хоть нас и мало числом, однако, жаждущие чести и заслуг, самой большой добычей мы считаем славу".

Тацит свидетельствует, что у германских общин было в обычае добровольно уделять вождям кое-что из своего скота и плодов земных, "и это, – пишет он далее, – понимаемое теми как дань уважения, служит также для удовлетворения их нужд (15). То же сообщает Константин Порфирородный относительно россов, спускающихся вниз по Днепру к морю: прибыв на остров св. Григория они, расположившись вкруг громадного векового дуба, оградив священное пространство воткнутыми в землю стрелами, приносят жертвы – "кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай" (9). Согласно авестийскому и санскриту жертвовать это и значит хвалить, славить, превозносить, а это и есть различные формы почтения. Было бы напрасным трудом приводить здесь все бесчисленные свидетельства, собранные у Бастиана, Лёббока, Штернберга и других, которые показывают тот именно способ, которым проявлялось почитание у разных народов. Принцип тут один – совместное употребление пищи делает сотрапезников единосущными.

Нам представляется вероятным, что слово "честь" тоже восходит к "части", и, хотя этимологически это гадательно (см. Преображенский), через значения, которыми корень оброс в славянских языках (словенский, чешский, полабский) мы все же снова приходим к искомому понятию, ибо "считать", несомненно, тем или иным образом связано с понятием учёта, а, следовательно, и распределения. Действительно, уже описаны общества, членам которых совершенно незнакома ещё идея божества или, по крайней мере, она у них довольно смутна, однако экономическое их существование основано на учёте и распределении тех материальных благ, которые составляют их совместное имущество. (Наша доля точно так же означает одновременно и часть и участь, однако слово это – новейшего происхождения и, вероятнее всего, заимствовано из польского языка, куда проникло от немцев. Примечательно, что само слово доля в значении части прилагается по отношению к имуществу – «вступить в долю», – и почти исключительно всегда к земле.)