– … и наша служебная обязанность, – продолжил ротмистр, не дав Сергею Леонидовичу открыть рта, – проверить их справедливость. Сами понимаете, – прибавил ротмистр, – что я не могу назвать вам лица, которое сообщило нам о нарушении вами закона.

– Но-о, – недоумевал Сергей Леонидович, – может быть то, что я навещал в тюрьме Петра Урляпова… Так это законом не запрещено.

– О, нет, – ротмистр приподнял руку, согнутую в локте, как римский магистрат, – речь идёт о другом.

– Это для вас интереса не может представлять, даю вам честное слово, – поспешно проговорил Сергей Леонидович, когда рука ротмистра коснулась его записей.

– Хорошо, хорошо, – согласился Муравьев, – этого мы касаться не будем. Но только что это?

– Видите ли, – Сергей Леонидович несколько смутился и бросил недовольный взгляд на прокурора, – это наброски к моей магистерской диссертации.

– Вот как, – рассеянно заметил ротмистр, небрежно перебирая исписанные бумажные листы. – И в глуши, оказывается, можно послужить науке.

– Да вы скажите прямо, что ищете, – предложил Сергей Леонидович, раздражаясь, – может, и искать-то не придётся. Самолично вам и вручу.

– Этого мы не можем вам сказать, – отрезал ротмистр, и Сергей Леонидович наконец понял, что искать будут то, что найдётся.

Тем временем ротмистр остановился перед портретами, украшавшими гостиную.

– Ах, – с чувством сказал он, – до чего люблю я эти вот старые портреты. Люди двенадцатого года. Да полноте, думаю иногда я, русские ли они?

Взгляд его задержался на портрете Павлуши. Портрет этот был выполнен по просьбе Александры Николаевны сразу после производства Павлуши в лейтенанты художником Киприком и отослан ей в Соловьёвку.

– Какое лицо! – не скрывая восхищения, заметил наконец Муравьёв. – Оно как будто из прошлого.

– Это мой старший брат, – с неохотой пояснил Сергей Леонидович. – Во время последней войны попал в плен… Сейчас его уже нет в живых, – добавил он, но вдаваться в дальнейшие подробности счёл теперь неуместным.

– Злой, видать, рок повел Россию на Восток, – отозвался ротмистр. – Знаете, никак не покидает мысль, что не случись эта проклятая война, не бывать в России конституции.

Сергей Леонидович, насупившись, наблюдал за ним.

– Напрасно вы думаете, господин Казнаков, что я говорю с вами ex officio, – насладившись портретами, обернулся к нему ротмистр. – Есть у Кропоткина ещё одно любопытное сочинение – "Речи бунтовщика". Не читали?

– Не приходилось, – сухо ответил Сергей Леонидович.

– Жаль, – огорчился ротмистр так искренне, что Сергей Леонидович тоже испытал досаду.

– Позвольте спросить вас, – усмехнулся он, – как же вы отправляете свою службу с подобными мыслями?

– Вас это удивляет? Впрочем, это справедливо. Господин Казнаков, я человек ответственный. С другой стороны, мне тоже интересна жизнь. Да и читать я умею – отчего же не узнать, что думают другие? Вот и стараюсь понять, чего вы хотите.

Сергей Леонидович развел руками.

– Вы, верно, принимаете меня за революционера, – сказал он, – а между тем, это не так. Говорю это не из желания оправдаться, а единственно из любви к ясности, без которой не может быть учёного.

– Знаете, – продолжал ротмистр как бы между прочим, – я часто задумываюсь над декабристами. Меня изумляет и, если позволите, трогает, их наивная мечтательность. Кто бы пошел за ними и надолго ли? Внешние обстоятельства благоприятствовали их попытке, но насколько всё это было поверхностно и беспочвенно. Думать о перемене образа правления в момент наибольшей крепости монархии, осиянной вдобавок блистательными победами.

– Не скажите, – возразил Сергей Леонидович, бросив взгляд на портрет прадеда. – Мне часто кажется, что наш народ не верит ни во что, кроме своего первобытного хаоса. Стоит только сорвать якоря, и он с наслаждением сметёт с лица земли всю культуру и все то, что имеет до неё хоть малейшее значение. В том числе, и нас с вами.

Ротмистр отбросил свою игру и взглянул на Сергея Леонидовича задумчиво.

В половине четвёртого утра составлен был протокол, что ничего предосудительного при обыске не обнаружилось.

Неожиданное вторжение властей предержащих произвело на Сергея Леонидовича самое отвратительное впечатление. На душе было мерзко, в полном согласии с учением Иеринга. Он, оспаривавший представления Иеринга относительно источников права, совершенно соглашался с его положениями, высказанными в этой книге, и даже шёл ещё дальше и с горечью признавался себе, что права человека существуют лишь постольку, поскольку он готов защищать их с оружием в руках.

Несколько раз Сергей Леонидович садился за прерванную работу, но мысли его путались и дело не шло. Он выходил из-за стола и шагал по комнате туда-сюда, пытаясь сообразить, что же могло послужить поводом к этому странному визиту, но объяснения не находил. Его холодный разум исследователя отметил, конечно, что разыгравшаяся сцена как нельзя лучше иллюстрировала то преткновение права, которое выражалось в извечном отставании законодательства от потребностей жизни. В стране уже несколько лет действовала Государственная Дума, а иные сочинения, страстно указывающее на средства к укреплению этого положения, находились под запретом. Но это открытие нисколько не добавляло успокоения, а служило лишь предметом горькой иронии. "Всё у нас так, – рассуждал он, – появится книга, пьеса на сцене, картина – и тысячи её уже читали и смотрели, и вдруг запрет. Что это?" И на этот вопрос ответа не было…

Но понемногу возмущение его улеглось, волнение успокоилось, мысли обрели ясность, и вторжение полиции привело его разум к совершенно неожиданным и несвоевременным открытиям. Он уселся за стол и написал заглавие:

ПРАВО КАК СОВЕСТЬ

Нам приходилось уже говорить о том, что на первых порах религия, нравственность и право слиты воедино, как единственно возможная форма миропонимания. Но когда говорят, что два или три юридические понятия в древности сливались в одно, то это не значит, чтобы одно из этих совместных понятий не могло быть старее других или, что в то время, когда другие слагались, оно не могло господствовать над ними или иметь преимущества. Главный вопрос, возникающий перед нами, состоит в том, чтобы из этих трех понятий вычленить именно то, которое являлось тем самым эмбрионом, из которого другие два получили свое начало.

В последнее время утвердилось мнение, что понятие права выработалось в обществе из наблюдений над природой. Это, конечно, бесспорно, но только в пределах эпох, связанных с земледелием. Прудон самым решительным образом отрицал эту связь. Итак, что же дисциплинирует людей? Природа, дающая им пропитание. "В элементарных человеческих группах, пишет Мэн, представляемых людьми арийской расы, ничто не является более однообразным, чем рутинные сельские обычаи. И хотя за порогом каждого жилища люди слепо повинуются обычаю, установленному с незапамятных времен, и весьма правдоподобно, что люди того времени могли представить себе порядок только в правильной смене естественных явлений, – дня и ночи, лета и зимы, а не в словах и действиях тех лиц, которые по отношению к ним обладали принудительной силой".

Но не представляется ли дело так, что есть вечная природа и есть отдельный от неё человек, словно некий посторонний пришелец, один за другим перенимающий её уроки и переносящий усвоенное в свою жизнь? Но человек и сам является частью природы, а, следовательно, её основополагающие принципы присущи ему от начала, и стремление к порядку, которое он замечает в ней и которое на длительный период времени становится его учителем, заложено в нем изначально. Нам сообщают о примитивных племенах, в которых едва брезжит религиозное чувство, но которые, вопреки этому, ведут вполне упорядоченную жизнь. «Следует признать, – пишет Морган, – что и дикари обладают моралью, хотя бы и весьма низкого типа: ибо не могло быть такого времени в истории человечества, когда бы не существовало принципа морали». Ни в одном обществе, сколь бы ни было оно первобытно и отдалено от нашего времени, взаимоотношения его членов не свободны от ограничений, налагаемых сложной сетью обычаев. Однако есть такие обычаи, под которые трудно подвести какое-либо рациональное основание и которые, поэтому, могут рассматриваться аналогично рудиментарным органам в биологии. Недавно одним американским исследователем была даже выдвинута мысль о том, что даже на ранней стадии палеолита действия человеческих существ в очень существенной степени должны были регулироваться некими правилами, в пользу чего свидетельствуют довольно резко ограниченные типы изделий и те выводы касательно верований и установлений, которые можно извлечь из наблюдения над ними.