ПРАВО КАК СВОБОДА

Способность человека определять свою волю разумом, а действия волей, Дробиш называет его личной свободой, которая может быть названа также детерменизмом, но это внутренний детерменизм, а не внешний, исключающий, конечно, всякое самоопределение. На сознании свободы покоятся все великие исторические подвиги, все победы познающего разума, все создания художественного гения, оно – самый могучий рычаг всего человеческого развития, и потому бесспорно правы те, кто рассматривает историю, как дело свободы.

Йеллинек говорит: "Атомистический взгляд на государство и общество задает вопрос об основаниях, по которым может оправдываться принуждение против первоначально мыслящейся неограниченною индивидуальности. Социальная наука, напротив, ставит вопрос о мере свободы, которую общество может признать за тесно соединенным с ним индивидуумом. И благодаря этому она находится в полном согласии с историей. Ибо свобода составляет не начальный, а конечный пункт истории".

Пока право существовало в форме устного непререкаемого повеления, оно, главным образом, осуществлялось как запрет. Но наступает момент, когда в обществе появляется потребность в праве. Общество в силу своей природы стремится к порядку и определенности. "На первый взгляд это примитивное состояние, – пишет Иеринг, – в котором пребывало некогда каждое право и остатки которого встречаются и поныне в виде права обычного, обладает единством и гармонией, которые придают ему кажущееся совершенство. Сохраняя единство с субъективным правовым чувством общества и с жизненными условиями, из которых оно возникает, обычное право движется и изменяется вместе с жизнью. При этом остается единым и все правосознание, так как решения берутся здесь не из отдельных параграфов, которые могут оказаться противоречивыми, а из всей полноты целостного созерцания права. Но именно это сплошное единство, это мирное согласие и есть признаки несовершенства: прогресс права состоит в разрушении этого естественного согласия. Соблазнительное единство первобытного права сопровождается неизбежным свойством неопределенности, отрешение от которой достигается посредством законодательства. Право утрачивает при этом свою подвижность, но зато оно приобретает качества гораздо более ценные: определенность и твердость. Оно достигает самостоятельного и обособленного состояния, при котором устраняются колебания субъектвиного чувства и водворяется равномерность решений". Вот почему, в глазах Иеринга, переход от обычая к закону составляет огромный шаг вперед.

С появлением кодексов ситуация меняется: запрет, как табу, нарушение которого прямо и безоговорочно ведёт к гибели его нарушителя, в них не исчезает полностью, но уступает место статьям положительного права. Устами закона общество говорит своим членам, чего делать нельзя и что произойдёт, если кто-то всё же решится его преступить. Такая постановка вопроса как бы признает в человеке наличие свобдной воли, признает за ним право на преступление и оставляет ему выбор. Как бы то ни было, само положительное право дается только тем, кто в состоянии его нарушить, заключает наш знаменитый философ Владимир Соловьёв. Ещё апостол Павел говорил помощнику своему Тимофею, что закон положен не для праведных, но для беззаконных и непокоривых, нечестивых и грешников. Добро, как таковое, должно быть безусловно свободно. Это вне вопроса. Вопрос только в свободе зла; мы утверждаем свободу и за ним, но только с некоторыми ограничениями, которые требуются разумом.

Это наше рассуждение входит в согласие с позднейшими взглядами Иеринга, высказанными им незадолго до прекращения им научной деятельности. Право, таким образом, предполагает свободу, а следовательно, и возможность злоупотребления ею. Принуждать человека к доброму, разумному не столько потому есть прегрешение против его назначения, что таким образом ему преграждается выбор противоположного, сколько потому, что у него отнимается возможность делать добро по собственному побуждению…

Когда явился ротмистр Муравьёв в сопровождении стражников, прокурора и оробевшего Игната, открывавшего въезд, Сергей Леонидович искал одно нужное ему место в последней книге Иеринга «Цель в праве», а именно то, где знаменитый немецкий юрист определяет право как обеспечение условий жизни общества в форме принуждения, и чрезвычайно досадовал на себя, что не удосужился сделать закладку.

Если с ротмистром Сергей Леонидович уже имел возможность видеться в Ряжской тюрьме, куда он привозил своему опальному другу кое-что почитать, то прокурора он видел впервые – то был какой-то из новых.

– Чему обязан, господа, – поинтересовался Сергей Леонидович, всё ещё не отрывая взгляд от страниц, которые он нетерпеливо перелистывал, – столь приятной неожиданностью?

В эту самую секунду часы "Буре" стали бить полночь и все участники сцены, точно это был колокольный звон, благоговейно дождались его окончания.

– Мы намерены произвести у вас обыск, – объявил ротмистр, хмуро оглядывая помещение. Если в октябре в Троицком ротмистр был, что называется, в своей тарелке и твёрдо знал, что делает, то на этот раз чувствовалось, что действует он как бы нехотя и поневоле.

– И ордер у вас есть? – поинтересовался Сергей Леонидович, с досадой захлопнув книгу и перехватив цепкий взгляд ротмистра, который тот бросил на обложку.

– Против вас, ротмистр, я не могу питать неудовольствия, – сказал Сергей Леонидович. – Вы получили такое ничтожное образование, что едва понимаете, что творите. Но вы, милостивый государь, – обратился он к прокурору, – вы знаете, какую роль играете во всём этом. Вы получили университетское образование. Вы знаете закон, и знаете, что попираете сами закон, какой он ни есть, и прикрываете вашим присутствием беззаконие.

– Вы позволите? – спросил ротмистр и взял со стола "Борьбу за право".

– Иеринг разве под запретом? – спросил Сергей Леонидович.

– По-моему, – заметил ротмистр вместо ответа, – это лучшая отповедь непротивленству.

– Вы читали Иеринга? – изумился Сергей Леонидович.

– Почему нет? – пожал плечами ротмистр. – По долгу моей службы мне приходится читать много такого, что как нельзя кстати восполняет пробелы в моём ничтожном образовании.

Теперь уже настала очередь смущаться Сергею Леонидовичу – ротмистр ловко вернул ему слово.

– Прошу простить меня, господин ротмистр, я выразился неоправданно резко.

– Пустое, – миролюбиво поморщился ротмистр, оглядывая книжную полку. – Я привык. О, – внезапно воскликнул он, точно встретил хорошего знакомого, – и Кропоткин здесь! Ну и как вам "Взаимная помощь"?

В простодушии своем Сергей Леонидович на минуту совершенно забылся и оживлённо заговорил:

– Сложно переоценить её значение для истории правообразования. Я вот по милости её автора вынужден уточнить некоторые свои представления относительно возникновения права. То, что он говорит о Дарвине, о Гексли – это удивительно. Понятия о добродетели и пороке суть понятия зоологические, а не только человеческие. Мы, правоведы, признаться, совершенно упустили это из виду. Надо сказать, что теперь едва ли убедительны протесты профессора Коркунова против биологических основ права. Тут, может быть, более точен Прудон, когда утверждает, что правовое чувство прирождено человеку…

– Прудон? – переспросил ротмистр, дотоле терпеливо внимавший Сергею Леонидовичу.

Голос ротмистра привёл Сергея Леонидовича к чувству реальности.

– Итак, господа, – опомнился он, – что же, собственно, привело вас сюда?

Ротмистр, заложив руки за спину, склонив голову к подбородку, прошёлся по комнате.

– Должен вам сообщить, что мне, как и вам, не слишком приятна наша встреча в столь поздний час. Всё дело в том, что мы располагаем сведениями, согласно которым вы храните запрещённую литературу.

Сергей Леонидович смотрел на него в изумлении, и даже сбросил очки.