– Селёдкой велю накормить, а пить-то и не дам.

Лицо Урляпова подернулось презрительным гневом. Заметив это, ротмистр торопливо проговорил примиряющим тоном:

– Ну шучу, шучу.

Разбуженная шумом, из своей половины появилась Петина мать Варвара Андреевна, в чепце и пеньюаре.

– Петя, что опять? – заламывая руки, простонала она. – Господа, что здесь происходит? Зачем вы здесь, в моём доме?

– Сударыня, – поднимаясь на ноги и сводя каблуки сапог, учтиво ответил ротмистр, – мы только исполняем свой служебный долг.

Варвара Андреевна тут же все поняла.

– Негодяй! – бросила она сыну, опустилась на стул и зарыдала. Горничная, взяв под руку, увела её.

Сцена эта заставила ротмистра поджать губы, и он начал составлять протокол, что ничего предосудительного при обыске не оказалось. Тем не менее Урляпову предложили собираться.

Хотя тюрьма имелась и в Сапожке, Урляпова повезли сразу в Ряжск. На станции Вёрда Муравьёв, как офицер, прошел в вагон второго класса, а Урляпов в сопровождении двух рослых унтер-офицеров проследовал в третий.

Петя сидел на лавке между двумя жандармами. Напротив развалился приказчик в непременной чуйке, и девица, по виду сельская учительница. Кондуктор давно потушил большой огонь, и только под потолком в фонарях тускло коптили свечи. Полутьма пахла вареными яйцами и смазными сапогами. В глубине вагона слышались приглушённые голоса. Где-то под дощатым полом ритмично стучали колеса. Девица, поджав ноги в полуботиках, время от времени робко поглядывала на жандармов, на Урляпова, а приказчик спал, закинув затылок на спинку лавки, приоткрыв рот и чуть похрапывая, излучая острый запах чеснока.

Урляпов, сложив руки на груди, выставив вперед голову, покачивался в такт движению поезда и, чувствуя, как перекатывается внутри него сила молодой жизни, с нарастающей злобой думал: «ни в сон, ни в чох».

– Самое первое средствие от лихорадки-то спички фосфорные… – доносился до него хрипловатый, прерываемый кашлем, мужской голос из соседнего отделения. – Да сложно достать их, теперь всё больше шведки эти… а то серничков-то полкоробка, а то и весь, головки счистить, в теплой воде развести – как рукой и сымет. Ну, зажжет, могёт быть, потошнит малость, и все…

"Ничего, – думал Петя, и душу его умащало сознание, что он страдает за други своя. – Это ещё ничего".

Сдав задержанного начальнику тюрьмы под расписку, ротмистр Муравьёв вернулся на вокзал. После обмена мнениями с Урляповым ротмистр ощущал в себе непонятное раздражение. В буфете первого класса он выпил одну за одной две рюмки водки, закусил ветчиной с хреном, поколебавшись, потребовал у сонного служителя третью. Отец ротмистра происходил из мещан, обучался в Рыльском уездном училище, в службу вступил канцеляристом Щигровского уездного суда и после тридцати с лишним лет буквально горбом высидел чин коллежского асессора, что позволило ему передать дворянство сыновьям. Старший брат ротмистра Муравьёва смог жениться на достаточной девушке и уже несколько лет служил по земству в Орловской губернии председателем уездной управы. «Собственно говоря, – писал он брату в последнем письме, – движение или брожение продолжается, но оно спряталось вглубь деревни – наружу не выступает: идёт какая-то работа, которая прорывается время от времени в различных безобразиях. У нас на волостном сходе был составлен приговор о запрещении волостным должностным лицам исполнять законно возложенные на них обязанности относительно землевладельцев впредь до принятия последними участия в мирских сборах. Офицеры N-ского полка, который стоит у нас, не стесняются в обществе рассказами о том, как подчуют своих подчиненных „персиками“. И как не приходит в голову этим господам, что их морда слеплена из той самой глины, что и солдатская, и что если солдат об этом догадается, то нехорошо будет. Упаси нас Боже от войны».

На перроне гулял ветер; на дальнем конце платформы виднелась красная форменная фуражка начальника станции, который рассматривал что-то на рельсах. Ротмистр, громко щёлкнув крышкой портсигара, достал папиросу и закурил, с наслаждением вдыхая горький табачный дым и выпуская клубы его в холодный и тоже горький воздух октября. Пахло шпалами, дёгтем, углём. На той стороне путей свет фонарей выхватывал из ночного мрака тесовые стены станционных построек и облетевшие деревья, которые нелепо топорщились изломанными ветвями. От выпитой водки раздражение его улеглось. "Чудаки", – уже несколько более умиротворённо подумал он. Тут только у себя за спиной услышал он какое-то бормотание. Вглядевшись, ротмистр заметил притулившуюся на скамье фигуру. Сухонький старичок в коричневом армяке сидел, выпрямив спину и прикрыв острые колени кистями рук. "Странный", как тут же определил ротмистр, бормотал что-то неразборчивое. "Пресвятая Богородица, и заступница, и помощница, заступи и помоли за нас грешных. Стану я помолясь, стану я перекрестясь, выйду из ворот в ворота, в густые поля, в зеленые луга, в океанские моря. В океанском море красная девица, Мать Пресвятая Богородица Богу молилась – за нас грешных трудилась, шёлкову нитку внимала, ковер вышивала", – разобрал ротмистр из пятого в десятое. Его поразили глаза "странного" – ясные, как роса, излучающие какой-то потусторонний свет, видный даже в темноте.

Порывшись в кармане, ротмистр подал ему двугривенный.

В Ряжской тюрьме, куда поместили Урляпова, свободной камеры для него не оказалось, а так как было запрещено содержать вместе политических с уголовными, то начальник тюрьмы распорядился очистить для Урляпова четырёхместную. Помещение было тесное, в толстой дубовой двери было прорезано запирающееся квадратное отверстие, чтобы подавать через него пищу, и продолговатый глазок со стеклом, закрывающийся с наружной стороны маленькою заслонкою. Позже Урляпов узнал, что глазок этот заключенные звали «иудой». Через этот глазок надзиратель в любое время мог видеть, что делает заключенный. Заслонка поднималась часто, чему предшествовал звук скрипящих сапог.

Ещё со стороны камеры была железная решётка из толстых прутьев. После вечерней поверки старшой – так звали старшего надзирателя – замыкал все железные двери.

Всю ночь под потолком горела электрическая лампочка, и спать при свете с непривычки было мучением, к тому же тюфяк и подушка были набиты соломой. Но тягостней всего для Пети оказалось каждодневное принудительное безделье. Лежать днём не разрешалось, и целый день он должен был или сидеть на стуле, или ходить взад и вперед по камере. Дни шли за днями, а никто, даже начальник тюрьмы, к Урляпову не заглядывал. Старшой по вечерам быстро закрывал железную дверь и убегал дальше по коридору, не говоря ни слова. Единственным развлечением для Урляпова состояло в чтении параграфов труда Сергея Леонидовича, что вместе с некоторыми дозволенными съестными припасами он ему доставил.

Дважды приезжал ротмистр Муравьёв и добивался, чтобы Урляпов назвал человека, приславшего посылку, снова грозил накормить его селёдкой, но так и не выполнил своего обещания. Урляпов и изустно, и письменно повторял легенду, заготовленную еще до ареста. Увидав исписанные листы, Муравьёв взял один наугад, прочитал полстраницы, покачал головой и положил обратно.

В переднюю тянуло грустной осенней влагой. Нет-нет да и заносился в дом на обуви отживший, прелый лист. Дрова, подносимые к печам, пахли сыростью. Осеннее время Сергей Леонидович находил особенно подходящим для трудов письменных. Рано спускавшаяся темнота ничуть не удручала его, а, напротив, сосредотачивала. Мир сужался до того небольшого пространства, которое охватывал свет настольной лампы под зелёным абажуром, и в этом круге света мысль чувствовала себя куда свободней, чем на солнечных просторах лета.

Было уже о полночь, но Сергей Леонидович ещё и не думал ложиться. Особенно он предпочитал ночную работу, когда исчезает, девается куда-то, пропадает весь концерт дневных звуков, который, прекрасный как часть мира, требует от восприимчивой души особенного внимания, тем самым рассеивая сознание, потребное для иных целей.