Но сквозь это удовлетворение проступило и всё нарастало недоумение: надо было сказать слово, а для этого требовалось открыть рот, но если его открыть, цветок-слово непременно бы выпал, и как тогда удержать его, было опять непонятно… Картина преобразилась, и вот они уже оказались в совсем другом лесу, точнее, в лесозащитной посадке, и сидели у костра, горевшего между двумя рядами стройных берез. Была ночь, и отблески пламени окрашивали нежную белую берёзовую кожу розовым цветом. Вместо Валерия Михайловича, который не был Валерием Михайловичем, сон делил с ним теперь какой-то другой человек, но тоже как будто знакомый, и они что-то говорили друг другу, и Вячеслав рассказывал, как они искали слово и нашли его, и знал это слово, и произносил его, только не мог сообразить, что это за слово. Потом он уже не сидел, а лежал недалеко от костра на подсохшей траве, и свет открытого огня метался вокруг, как слепой, ощупывал стволы деревьев, и проникал под его смеженные веки. Ещё через какое-то время ему показалось, что он лежит слишком близко от костра и захотел отодвинуться, и в этот момент подробности сна вдруг сделались до того осязаемыми, что он открыл глаза и увидел, что комната полна странным светом, и что сквозь окна откуда-то снаружи в дом проникают багряные всполохи и пятнают стены. Первой его мыслью было, что это горит печка, но тут же он сообразил, что сейчас лето и печки он не топил. Мгновенно вынырнув в реальность, он молниеносно, как по тревоге, оделся и поспешно вышел на крыльцо.

Обглоданная ветрами церковная колокольня чёрным остовом надвинулась на Вячеслава. Необычная подсветка преобразила её мрачным торжеством. В ней как будто проявилось прежнее достоинство. Убогая нищенка, она вдруг восстала в грозном величии своей души, которой давно никто не чаял в ней, и явила её, облачённую в траур, и показала, что она страждет. В голых её пролетах стояло оранжевое зарево. Это чуть дальше горел усадебный дом.

15 октября 1911 года в Ягодновском волостном правлении разбирали почту. Внимание волостного старшины обратила на себя бандероль, адресованная крестьянину Троицкого общества Букрееву Демьяну Мироновичу. Волостной старшина через урядника послал за полицейским начальником 1-го участка Сапожковского уезда. Вскрыв бандероль, тот обнаружил там агитационные материалы Московского Центрального комитета «партии крестьян» к предстоящим выборам в IV-ю Государственную думу.

Уездным исправником было назначено следствие. В ходе дознания Букреев показал, что по уговору с поднадзорным Петром Урляповым, из дворян, проживающим в имении своей матери Троицком, должен был по получении бандероли тайно передать её последнему, за что со стороны Урляпова было ему обещано вознаграждение в пять рублей.

Того же числа незадолго до полуночи в комнату Пети Урляпова вбежала испуганная горничная.

– Пётр Николаевич, там пришли какие-то, много, в погонах, с оружьями, вас спрашивают.

Внутренность дома наполнилась громким звуком шагов, издаваемых восемью парами ног. Жандармский ротмистр, два жандармских унтер-офицера, становой пристав, а с ним два стражника и двое понятых заполнили помещение.

– По распоряжению моего начальства я прибыл произвести у вас обыск, – увидев перед собой Урляпова, объявил ротмистр.

– А представитель прокурорского надзора? – напомнил Урляпов.

– Обыск будет происходить без участия прокурорского надзора, – сухо отрезал ротмистр.

Ротмистр, усевшись за стол, просматривал книги, которые доставал и передавал ему унтер-офицер. Становой осматривал конторку. Урляпов стал между ними, внимательно следя за руками обоих. Наконец ротмистр заметил это и обиженно спросил:

– Вы, значит, думаете, что мы можем подбросить вам что-нибудь?

Урляпов промолчал.

– Напрасно, – заметил ротмистр. – То, что нам нужно, мы уже и так имеем. Хм, хм. Качаровский, "Русская община", Новиков, "Кому должна принадлежать власть над народом?" Ты смотри, и Лавров, и Ткачёв тут. Ах, прелестно. Должен заметить, господин Урляпов, у вас прекрасный вкус.

По роду своей деятельности ротмистру отлично была знакома подобная литература.

– Что ж старьё-то одно, – спросил он. – Новенького ничего разве нет?

– Чем богаты, – хмуро ответил Урляпов. – Эти книги изданы легально и куплены мной в Рязани, на Московской улице в магазине Суворина.

– А я, господин Урляпов, не про книги, – сказал ротмистр, – а про агитационные листки, адресованные крестьянину Букрееву, а предназначенные вам.

Урляпов вспыхнул. Хотя он и ждал чего-то подобного, такой поворот сбил его.

– Запираться бесполезно, – предупредил ротмистр. – Известно ли вам, что деятельность данной партии в Москве запрещена губернатором?

– Находясь под гласным надзором, не имею возможности следить за постановлениями московских властей.

– А надо бы, – заметил ротмистр, – если уж политикой занимаетесь.

Урляпов каждую неделю отмечался в полиции, и от станового пристава фамилия ротмистра была ему известна.

– Из каких же это вы Муравьёвых будете? – иронично, но дружелюбно, спросил Урляпов. – Из тех, которых вешают, или из тех, которые вешают?

– Ну, это вы зря, – искренне расстроился ротмистр, но мгновенно овладев собой, отчетливо проговорил: – Из тех я Муравьёвых, которые, как муравьи, дом свой созидают, а не ищут разрушить его. – Ротмситр встал из-за стола и прошёлся по комнате. – Чего вам не хватает? Всё дано вам от рождения. Ну, инородцев ещё могу понять – у них свой интерес. А вам-то что, дворянину столбовому?

– Мне-то дано, а вот вы поглядите, как народ живет. Большинство домов топится по-чёрному. А сами дома? Есть такие, что площадь их не более 36 квадратных аршин. А семьи-то по шесть, семь человек. Ведь и помыслить нам с вами невозможно, как там всем разместиться получается. А ведь аэропланы уже в небо запускаем. А топят навозом – на солому денег нет. А она-то и не сказать бы что больно дорога: воз соломы – пятьдесят копеечек, а хворосту и того меньше.

– Вот и делитесь с народом, – воодушевился ротмистр. Чем-то слова Урляпова взяли его за живое. – Несите ближнему рубаху свою. А то ведь, небось, сами-то кушать хорошо изволите. И идол ваш граф Толстой котлетку себе не забывал подкладывать. И белье себе не у модисток заказывал. Да и вы-то, гляжу, ногти не щепкой чистите, – ротмистр повертел в руках набор инструментов "Золинген" в изящном кожаном чехольчике. – А вы думали, ткали ему на кроснах три бабы.

– Откуда вам это известно? – недоверчиво усмехнулся Урляпов.

– Мы всё знаем, – заверил его ротмистр и небрежно откинул крышку портсигара. – Как ни религиозен наш народ, но Христовой любви в нём мало. Вот её прививайте ему да закон ему толкуйте. А то у нас до сих пор ещё большинство не знает, что, если генерал ударит мужика, то мировой судья взыщет с него, как с образованного человека, строже, чем с мужика. Напротив, большинство думает, что если генерал ударит мужика, так ему ничего не будет, а если мужик ударит генерала, то его в Сибирь сошлют. – Ротмистр разгорячился до того, что положил обратно в портсигар вынутую было папироску и с силой захлопнул его крышку. – Земство нам на что дано? Ну, право, куда ж вы ломите-то без оглядки? Шею сломите и себе и стаду своему. Всё делается, медленно, но делается. Вот я пока в небольших чинах. Но ведь, спросите меня, хочу я стать превосходительством?

Урляпов растерянно молчал. "Вам видней", – хотел было сказать он, но его собеседник упредил его.

– Конечно хочу, – выразительно, придвинув лицо к лицу Урляпова, ответил ротмистр на свой риторический вопрос. – Но я же не скаковая лошадь, чтоб барьеры брать, я человек разумный, время и прилежание доставят мне то, чего я желаю.

– А там и помирать пора, – тихо заметил Урляпов.

Ротмистр задумался, сразу не нашелся, что возразить, и, сощурив глаза, вдруг заявил:

– А я вот имею способ добиться от вас признания.

Урляпов глянул на него вопросительно.