– В таком случае, – не замедлил ответом Урляпов, – ещё меньше готов он к тому, к чему готовите его вы. На Руси свобод не было – а вот воля была. И законности не было. А правда была. Право на землю так глубоко сидит в нашем мужике, что он нелегко может от него отказаться. Это убеждение мужика видно ещё в легкости, с которой совершаются у них переделы. Даже те, которым передел невыгоден, дают на него согласие. Редкий случай видимого бескорыстия нашего мужика! Значит, уж очень глубоко убеждён он, что земля не его, а мирская.

– Всё это так, но как быть с невежеством? Или признать, что бескорыстие равно невежеству? Оканчивают скудный курс школ от силы двенадцать процентов. Остальных родители берут из второй и даже из первой группы, когда они едва научились писать и кое-как разобрались с цифрами. И такому народу вы собираетесь вручить власть?

– Этот народ не глупее нас с тобой, – сказал Урляпов. – Хоть и читать не умеет.

– Ах, Петя! – воскликнул Сергей Леонидович в сердцах. – Ну ты сам подумай: непременным условием тайны выборов является поголовная грамотность населения. Но если не все выборщики способны самостоятельно заполнить свой избирательный бюллетень, то ни о какой тайне не может быть и речи. Следовательно, при распространённом в России уровне грамотности приходится выбирать либо всеобщее, либо тайное, но совместить эти два признака в современной России совершенно невозможно. Так что вы уж и выбирайте что-то одно.

С бывшим агрономом Валерием Михайловичем Островерховым Вячеслава познакомил Николай Капитонович.

– Был бы дождь, был бы гром, на кой черт нужен агроном? – так не совсем обычно представился Валерий Михайлович.

Им предстояло ехать в поля.

– А то смотри, – предложил Валерий Михайлович, – может на моей телеге-то поскачем? – И на вопросительный взгляд Вячеслава подвёл его к сараю.

В холодке стояло нечто, накрытое брезентовым тентом. Валерий Михайлович привычным движением сбросил брезент, и открылся мотоцикл с коляской.

– "Урал"? – восхищённо спросил Вячеслав. – На ходу?

– А то, – с гордостью отвечал Валерий Михайлович. – Это ещё в семьдесят седьмом покупал. Постановление тогда вышло Совмина о стимулировании перехода специалистов сельского хозяйства на работу в качестве руководителей отделений, в общем, в среднее звено производства в колхозах и совхозах. Так без очереди и взял… Я сюда в шестьдесят девятом приехал, за полгода до сева. Ну, понятно, сразу к председателю. Я ему про почвенную карту и севооборот, а он молчит и улыбается. Такие-то времена были.

Вдоволь налюбовавшись на раритет, решили всё же ехать на машине Вячеслава, потому что пространства пред ними лежали немалые. Валерий Михайлович как-то преобразился.

– Карты полей, – похлопав ладонью по планшетке, пояснил он.

Валерий Михайлович вышел на пенсию с развалом колхоза. Он давно уже ничего не понимал в этой новой жизни, да, откровенно говоря, и отчаялся что-либо понять. Он не питал к Вячеславу никакой враждебности как к законному владельцу этих угодий, но просто приглядывался к нему.

– Помню, – ничего не значащим голосом обронил он, – как ездили тут, всё паи скупали.

– Я не скупал, – с полуслова понял его Вячеслав.

– Да, – как бы не расслышав его, но тоже всё сразу поняв, продолжал агроном, – а давали-то что? Двести долларов за гектар. Эх, что там двести. Это хорошо еще, если двести, а то ведь и за бутылку отдавали…

Некоторое время ехали молча.

– Да хоть здесь останови, – предложил Валерий Михайлович.

Они вышли из машины.

– Ну, сам смотри: все ивняком да берёзой пошло. Чтобы освоить это, надо тут перепахать два раза – это как минимум, ничего не сеять, потому что сорняк, корни. Это по сути целина, которую надо поднимать. Один год – в лучшем порядочке – два. Надо его очистить, сделать парами, прежде чем начать его обрабатывать. Теперь считай – на один гектар – это примерно три с половиной, четыре тысячи рублей. Мы за полями сейчас смотрим меньше, чем за Сочи. Теперь солярка – надо пройтись мощным дискатором три раза в один год, два раза в другой, чтоб ты мог начать сеять. А по-хорошему ещё бы год пропарить. Брать-то можно без удобрений двадцать центнеров с гектара – это ж чернозём. Главное, чтоб себестоимость не выходила из трёх рублей за килограмм зерна. Это если зерно. Дизельное топливо, опять же, должно стоить не больше двенадцати рублей, чтобы войти хоть в какую-то рентабельность.

– А сколько трактор стоит?

– Наш отечественный – два миллиона двести тысяч.

Вячеслав молча покивал.

– Вон в Москве всю зиму орали, что свободы мало, – сказал, прищурившись, агроном. – Да вот сюда приезжай – тут тебе этой свободы.

Вячеслав удивлённо на него покосился, и от Валерия Михайловича это не укрылось.

– Вот свобода, – мотнул он головой в сторону поля, – настоящая. Первой пробы. Бери да паши. Паши да сей.

– Дело ведь не в том, что никто этого не понимает, а в том, что невыгодно, – возразил Вячеслав.

Валерий Михайлович посмотрел прямо перед собой.

– За что её любить-то, эту власть? Тут ты прав, – неожиданно для Вячеслава сказал он. – Только у нас в России это всегда так – или с деньгами, но без земли, или на земле, но без денег. А ждать, когда кто-то тарифы опустит да жизнь небесную нам тут наладит, нечего. Не дождёмся.

Вячеслав понимал справедливость его слов. И он смотрел на эту землю, которая олицетворяла свободу, была ключом к ней, и страх перед ней поднимался у него внутри. Она лежала сонная, безучастная к своей собственной участи, точно спала пьяная, и словно бы ей самой было всё равно, вспашут ли её, заколосится ли она житом, или и будет так валяться, выпуская из себя сорняки….

Доставив домой Валерия Михайловича и вернувшись в Соловьёвку, Вячеслав приготовил себе чаю и, сев на веранде, как-то отрешённо смотрел на пар, поднимавшийся из чашки в неостывший еще июльский воздух. Пар хотя и тянулся вверх, движения его в этом направлении были прихотливы.

Поездка в поля открыла перед ним такую прорву совершенно неизвестных ему обстоятельств, что он чувствовал даже не усталость, а какое-то похожее на неё отупение.

Сумерки пришли как избавление. Из потемневшей массы деревьев, слитых в одно, выступила верхушка колокольни, перечеркнув тонкую, но густую полосу заката. Не было ни сил, ни желания больше ни о чем думать, ни любоваться этой таинственной минутой, и Вячеслав отправился спать.

В доме пахло полынью. Некоторое время он провёл в сознании, но наконец мысли его стали путаться. Валерий Михайлович стал уже не Валерий Михайлович, а какой-то незнакомый, но в то же время очень близкий человек, и во сне Вячеслав удивлялся, кто же это и откуда он так хорошо ему знаком. Они снова были в поле, но теперь на нём не было видно ни ракитки, а всё его пространство занимал папоротник, доходивший до пояса. Они бродили в его зарослях, и Вячеслав понял, что они заняты поисками чего-то очень важного. Постепенно то тут, то там появлялись из темноты ещё более темные древесные стволы, и вот уже получалось, что это не поле, а лес. Вячеслав никак не мог понять, что же они ищут, но одновременно понимал, что они ищут какое-то слово. Но как же слово можно искать в папоротнике, не мог взять он в толк, но продолжал искать и уже как будто допускал, что слово вполне способно пребывать в траве. Наконец Валерий Михайлович, который не был Валерием Михайловичем, склонился над кустом папоротника, раздвинул его перистые листья, и, заглядывая ему через плечо, Вячеслав увидел как бы крохотный бутончик какого-то красного цветка. Он понял, что они наконец нашли, что искали – цветок этот и был словом. Спустя немного времени Валерий Михайлович легонько дунул на него, и цветок распустился огненными язычками, словно был и не цветком вовсе, а непотухшим угольком. Непонятно как уголёк оказался в руках у Вячеслава, и он почему-то знал, что в карман его класть нельзя, потому что уголёк прожжёт ткань и упадёт на землю сухой былинкой, и чтобы этого не случилось, нужно было положить его в рот. И Вячеслав положил его в рот, и вместо ожога ощутил вкус имбиря и удовлетворение от того, что цветок помещён в надежное место, и никто теперь не увидит его и до него не доберётся.