– Но в таком случае, – подавляя смех, пробудился Алянчиков, – можно выдвинуть и такой необоримый постулат: судьба как право.

– Ну, ещё бы, – кивнул Сергей Леонидович. – «Аще рождение, то не закон, аще закон, то не рождение».

– И кто тогда посмеет судить? – поинтересовался Алянчиков.

Екатерина Васильевна задержала на нём долгий, исполненный самых серьёзных размышлений взгляд, а Александр Павлович нахмурился и прилежно делал вид, что соринка на рукаве его сюртука имеет для него в данный момент времени предельное значение бытия.

– Много ли сговоров соблюдается у нас, – продолжал между тем Сергей Леонидович, – когда родители обручают детей, которым закон не дозволяет ещё сочетаться узами? Почему путаются? В тех селах, где ещё крепко держатся обычая женить и выдавать насильно, молодые люди сходятся нарочно, чтобы закрепить свое намерение жениться. Но чем иным может быть объяснено такое намерение, как не симпатией? Что это, если не протест против патриархальной власти? Отец и мать легче соглашаются на выбор своего сына, если он скажет им, что между ним и его избранницей уже есть грех. Для чего иного и существуют "улицы?" Летописец увидел бы в этом признак дикости. Но как же иначе можно объяснить обычай умыкания?

– Быть может, он никогда не любил? – пошутила Екатерина Васильевна.

– Кто, – вмешался с улыбкой Александр Павлович, – Мэн или летописец?

– Уж этого я не знаю, – ответил Сергей Леонидович за Екатерину Васильевну вполне серьёзно, – но посудите сами. Фикция ли это? Для того времени, о котором мы говорим, безусловно, да. Но юридическая ли это фикция – вот в чем вопрос. Мир держится патриархальной властью, а должен держаться на любви и совести. Он так задуман. Откуда возникло само понятие любви? Из чего развилось? Возможно ли, что чувство любви врождено человеку? А если это так, то придется допустить, что врождено также и чувство справедливости, и совесть, без которого это чувство не могло бы найти себе применения. На это пока нет ответа. Хотя, сказать кстати, – задумался Сергей Леонидович, – Максим Ковалевский приводит постановление англо-саксонского короля Канута, которым тот запрещает принуждать девушку или женщину брать в мужья того или иного мужчину помимо её воли.

– Хм, – издал Александр Павлович неопределённый звук. – Король-то был просвещённым человеком.

– Да и среди легенд, – припомнил вдруг Сергей Леонидович, – собранных в Кашгаре нашим известным санскритологов Минаевым, есть кое-что к нашему разговору. «Семь свадеб сыграл отец Жираужа, из рода Бханара, своему сыну Кулуве, но ни одна жена не была мила его сердцу».

– Очень может быть, – подал голос Никанор Кузьмич, – что понятие о справедливости действительно врождено человеку, но человечеству потребовались тысячелетия, прежде чем идея справедливости нашла своё место в законодательстве, в Декларации прав человека и гражданина.

– Существует общий закон, говорит Токвиль, – сказал Сергей Леонидович, – созданный или по крайней мере признанный не только большинством того или иного народа, но большинством всего человечества. Таким законом является справедливость. Справедливость ограничивает права каждого народа. Самым прекрасным понятием после общего понятия о добродетели является понятие о правах. Точнее говоря, оба эти понятия соприкасаются: права – это не что иное, как добродетели, перенесенные в политическую жизнь. Именно понятие о правах позволило людям определить, что есть вседозволенность и произвол. Оно помогает им быть независимыми без высокомерия и подчиняться, не унижаясь. Подчиняясь насилию, человек сгибается и унижается. Если же он подчиняется праву распоряжаться, которое он признает за себе подобным, он в каком-то смысле даже возвышается над тем, кто им распоряжается. Не может быть ни великих людей, не наделенных добродетелями, ни великих народов, не уважающих прав. При отсутствии прав едва ли можно говорить о существовании общества. Разве можно назвать обществом группу разумных существ, если их единство основано только на силе? Разве можно признать за верное, что один лишь инстинкт правит нашими семьями? Отсюда сама собой вытекает мысль о том, что правовые принципы представляют собой власть, которая формирует характер и даже духовное существо человека.

– Так вы, стало быть, полагаете, что нравы мягчают? – поинтересовался Александр Павлович.

– Несомненно, – с убеждением ответил Сергей Леонидович. – Первенец человеческий заменяется первенцем от скота, отнятая жизнь выкупается, не требуя более отнятия другой жизни, увечье не воспроизводится, а находит удовлетворение в известном денежном эквиваленте, и так дальше, прекращается убийство детей и стариков, на арене гладиаторов заменяют возницы, и в этих заменах, которые все шире захватывают законодательный свод, ясно проступает тот же символизм, который сопровождает заключение договоров.

Пресловутая Patria Potestas, как институт древнейшего общества, так долго стоявшая несокрушимой преградой для развития личных прав, ослабевает: неограниченное право телесного наказания обращается в право переноса домашних проступков на рассмотрение гражданского магистрата, привилегия распоряжаться супружествами мало-помалу переходит к условному veto, право продажи детей на деле уничтожается, и самое усыновление, почти утратив свое древнее значение в преобразованной системе Юстиниана, не может свершаться более помимо согласия усыновляемого. Короче сказать, мы приходим к началу развития тех идей, которые наконец получили господство в современном мире и в которых, с известными оговорками, можно видеть становление гражданской свободы. Помимо нормального процесса обмена, когда одна вещь дается в обмен на другую, появляются слова для обозначения другого вида обмена – кругооборота благодеяний и признательности, когда нечто отдается безвозмездно, предлагается в знак благодарности; бескорыстие вступило в борьбу за исконные права проявлений человеческого духа. Злом стало не только, скажем, нашествие саранчи или недород, но и все то, что препятствует свободному проявлению этого духа. Понятия добра и зла как бы поднялись на новые ступени смысла, всё более укрепляясь в роли категорического императива. Люди начали выискивать разницу между честными и нечестными действиями, а не просто рассматривать их как моральные предписания божества или унаследованной, проверенный временем обычай. Да что там далеко ходить – ещё двести лет назад брат мой по Уставу Петра Великого был бы казнён, а сейчас оправдан. Раньше-то вон на лубок сажали, а сейчас как говорят? «Без старого пня огнище сиротеет».

– Да, это верно, – склонил свою породистую голову Александр Павлович. – Раньше жён неверных побивали камнями, а ныне даже церковного покаяния не полагается, так что иные ветреницы и удержу не знают.

– А иные мужья, – подхватила Екатерина Васильевна в тон мужу, – даже поощряют их к этому. Чтобы потрафить своим извращённым фантазиям.

На этот раз Алянчиков слегка нахмурился и принялся покачивать ногой, которая была заложена за другую.

– Несомненно также и то, – закончил свою мысль Сергей Леонидович, – что при суровой борьбе за существование или при развитии грабительских инстинктов, которые по временам усиливаются у отдельных племен и народов, нравственное чувство легко может притупляться. И оно могло бы действительно заглохнуть, если бы в самом строении человека, а также и большинства наиболее развитых животных не было особой способности, кроме чувства стадности, – особого строя мышления, которое поддерживает и усиливает влияние общественности. Это влияние состоит в понятии о справедливости.

– А вот насчёт детей, – заметил Алянчиков, – это сомнительно. В прошлом году у нас в Окружном суде было два таких дела – одна солдатка перед возвращением мужа утопила ребёнка в пруду, другая, замужняя, отравила спичками. А сколько таких случаев остается нераскрытыми? В Борце вон чуть не год находят мёртвеньких, да только редко дознаются, чьи они. Вам ли не знать, насколько крестьяне не любят всякой дознаний и уголовщины. Если что и знают, то предпочитают помалкивать. Круговую поруку отменили, а тень-то осталась.