Но там, где получило распространение христианство, основанное на немного иных догматах, можно было ожидать совершенно иного развития идеи прирождённости. Веселовский совершенно справедливо заключал, что с появлением христианства загробная жизнь человека определяется содержанием его земного подвига: праведные получат вознаграждение, грешники будут наказаны. Посмотрим, так ли это?
В той части своего исследования «Первобытное право», которое посвящено происхождению брака, М.М.Ковалевский приводит протесты церкви, направленные на то, чтобы освободить акт заключение брака от всего того, что представлялось ей непримиримым со взглядом на брак, как на таинство.
Но не были ли в людском сознании все эти «части», «уделы», «сречи», «небесные суды», «получаи», в самом-то деле, точно таким же таинством? Ведь «сужена-ряжена не объедешь в кузове», «не обойдёшь и на коне не объедешь». Кормчие книги ещё в 13 веке жалуются на неискоренимую веру в судьбу. «Иже в полоучай вероуют и родъсловие, рекъше в рожаница». (Новг. Крм. 1280) «Иже в полоучай веруют и в родословие» (Ряз. Крм 1284). «Русская правда» ни в одной своей записи не знает «поля», а знает только «правду огнём» и «правду водой», но зато его отлично знают Смоленские договорные грамоты с городом Ригой, где сказано: «Русину не звать Латина биться в Русской земле» (1225, 229 гг.), или «Немчичу же нельзя позвати на поле Русина биться в Риге и на Готском берегу» (1230).
Хотя дальнейшее направление исторического развития знаменуется всё большим выделением личного начала, Судьба ещё присутствует в человеческой жизни, но уже не всесильные Мойры определяют все подробности этой жизни от рождения до смерти – теперь это Владыка Судеб, Господь и Создатель, – Бог, повелитель времени, от века правящий участью рода людского. Автор «Беовульфа», созданного в VII веке, ещё оговаривается, называя причину всего сущего Судьбою-владычицей, но тут же и говорит, что Судьба сама вершима Богом.
Древние русские книжники тоже не спешат упразднить судьбу, но понимают её как исключительно прерогативу Бога Всевышнего: «Веды Бог проведом своим». «О божественных судьбах, яко ни един же может сих оубежати», – говорится в Пандектах Никона Черногорца.
Казалось бы, Бог этот больше не похож на слепой рок, произвольно раздающий свои мойры и части при рождении. Теперь он обходится без посредников и определяет судьбу человека не до его его появления на свет, а по его делам, предоставленным уже его собственному усмотрению. «Не лжива суть оправданиа и судьбы, и так Бог воздаёт комуждо по делу своему», – говорится в житии Андрея Юродивого.
Но нельзя упускать из виду, что с начала времён нравственное в человеке так тесно связывается с мифологией и религией, что отделить его от мистических велений свыше и от религии вообще становится очень трудно, и выработанное веками соединение нравственности с религией сохраняется вплоть до настоящего времени. Классическое верование, удержавшееся и в христианскую эпоху как порицаемое суеверие, получило место в литературе. Народное сознание не мирится с новым богословием. Если когда-то высшим этическим идеалом считалось повиноваться своей судьбе, заранее известной, как это делают в «Илиаде» Ахилл и Эвхенор, то и теперь народные сказки упорно воспроизводят подобную философию. В одной из таких сказок, помещённых в сборнике г-на Афанасьева, богатый купец Марко отказывает в ночлеге двум странникам. Только уступая просьбе своей дочери он соглашается пустить их в скотную избу. Едва в доме все заснули, дочь Марко Анастасия пробирается в скотную и, лёжа на полатях, глядит на нищих. Пришло время ранней службы, у иконы свеча сама затеплилась. Старички вынули ризы и принялись служить. Тут прилетает ангел Божий: «Господи! В таком-то селе у такого-то крестьянина родился сын; как ему велишь нарещи имя и каким наделить его счастием?» Один старичок сказал: «Имя нарицаю ему Василий, прозвание – Бессчастный, а награждаю его богатством Марка Богатого, у которого мы ночуем». Сложно не узнать в этом сюжете переживание древнего представления о Роженицах или греческого мифа о Мелеагре. Подобные сказки есть и в Румынии, и в Болгарии, и в иных местах, и все они объединены единой моралью – от судьбы не уйдёшь.
Религиозная форма древнейшего права и его устная форма четко прослеживаются в основных его терминах. Поначалу это непреложное правило, формула, управляющая судьбой. Следующий шаг, который необходимо проследить, есть именно тот, когда обязательство по природе становится обязательством по социальному соглашению. Но целые исторические периоды понадобились на это. Удачно замечает Лотце: "Весь смысл воспитания и вся работа истории основываются на убеждении в возможности управлять волею вследствие роста разума, облагораживания чувств и улучшения внешних условий жизни". Но от нас зачастую ускользает сам психический и социальный процесс высказанного здесь положения. Как выразился Иеринг по схожему поводу: "Мысль, что человек свободен, труднее было найти, чем мысль о том, что земля движется вокруг солнца; для первой мысли нельзя указать Коперника".
Таким образом, первоначальное право мы определяем в отрицательном значении: сначала как поддержание божественного порядка, потом как закон судьбы, и только потом в значении положительном, самый ранний признак которого это рассуждение, то есть право выбора, что, конечно же, подразумевает уже известную степень свободы. Для этого потребовалось, чтобы само право, закон, порядок, превратилось в тяжбу.
Суд в древнейшее время, как известно, был словесным боем между тяжущимися. Поскольку отличительной особенностью судебных доказательств в древнем периоде была их необязательность для тяжущихся сторон: судья не мог заставлять сторону принимать доказательства противника на основании их внутреннего качества, – и если не случалось сторонних свидетельств, то словесная борьба сменялась настоящей, которая находила выражение в судебных поединках, судах божьих, – то есть "полем", поединком, испытанием железом или водою, то есть дело решалось посредством высшей, таинственной силы, к которой прибегали, чтобы так или иначе прекратить процесс.
Араб Ибн Даста рассказывает нам о способе древнего судопроизводства руссов: "если один из них возбудит дело против другого, то зовёт его на суд к царю, перед котором они препираются. Когда же царь произнес приговор, исполняется то, что он велит. Если же обе стороны недовольны приговором царя, то по его приказанию дело решается оружием (мечами), и чей меч острее, тот и побеждает. На этот поединок родственники (обеих сторон) приходят вооруженные и становятся. Затем соперники вступают в бой, и кто одолеет противника, выигрывает дело".
Наряду с тяжбой, процедура которой давно сложилась, да и в процессе её спорщики по-прежнему полагают правосудие на суды Божьи. Только формула судьбы начинает изменяться. Теперь возникает убеждение, что судьбу можно если и не изменить, то по крайней мере взять в союзники в таком нешуточном деле, как судебный поединок. Если прежде сама судьба, заданная наперёд вещим словом, олицетворяла праведность, то настало время, когда праведность стала определяться другими началами. Здесь мы вступаем в мир, в котором уже допускается известная роль случайности. Истец и ответчик равны в правах; слово одного весит не меньше слова его противника. Но факты неизвестны, или же, по каким-то причинам, они не имеют такого влияющего значения, которые имели бы в наше время. Как же совершить правосудие? Опять с помощью судьбы, или Суда Божьего, только теперь это не та судьба, сотканная мойрами, которой определялось более древнее правосудие. Отныне это прямое указание высшей силы, всеведущей там, где бессилен человеческий ум. И вот они стоят друг перед другом, готовые начать бой, каждый призывая благословение на свою голову.
Но если ответы полабского Святовита по каким-то не до конца понятным нам причинам всё же признавались за истину, то в поединке опыт, ловкость, искусство бойца легко могли поставить под сомнение и самое правое дело. Однако, как верно замечает Меркель, когда наши предки верили в возможность доказать справедливость своего дела судом Божьим, то они ожидали божественного удостоверения не для общественного значения, а для истинности своих учреждений.
