С Борисом Жанна познакомилась в начале лета 2009 года во время одного из своих винных туров. На этот раз поездка была организована Баденским союзом виноделов, и в этих краях Жанне ещё бывать не приходилось. Делегация составилась небольшая, к тому же все её участники были более или менее друг другу знакомы. Жанна ехала от «Больших денег», журнал «Энотеку» как всегда представляла Галя Карандина, с которой они до этого уже дважды побывали в Бордо и в Шампани. С Игорем Сигуром, владельцем виноторговой компании, Жанна несколько раз встречалась в Москве. Новым лицом был здесь только Борис – друг Сигура. Кого он представлял и чем занимался, до поры оставалось загадкой.

– Это у нас молодая гвардия, – не слишком понятно представил его Игорь.

– Гвардия? – сощурив глаза, уточнила Жанна. – Точно?

– Она, – коротко заверил Борис и сопроводил ответ таким взглядом, который недвусмысленно говорил, что его владелец уже оценил её прелести и готов при случае за них побороться.

Из аэропорта Франкфурта до Гейдельберга добрались ровно за час. Дорогой Игорь рассказывал, что на следующий день им предстоит визит в совершенно особенное винодельческое хозяйство, принадлежащее какому-то чуть ли не барону. Жанна и Галя предвкушали, но Борис слушал невнимательно. В Германии он оказался впервые, и когда машина бесшумно мчалась по отличному бану, как будто скользила по льду, когда мимо летела эта лёгкая, холмистая земля, ухоженная, точно аристократка, в голове его невольно возникал кощунственный вопрос: а кто, собственно, вышел победителем из последней мировой войны?

Следующим утром отправились в Крайхгау, – старый винодельческий регион, северная граница которого пролегала у самой городской черты Гейдельберга. С ними ехала Моника – студентка-волонтёрка, изучавшая русский язык.

"Барон" встретил их у входа в своё жилище. Это был высокий мужчина с правильными, но несколько грубыми чертами лица, от которых веяло благородной суровостью, но в серых его глазах не сквозила прохлада. Одет он был в хлопчатую баварскую рубашку, овчинную жилетку и зеленые резиновые сапоги.

Хотя Георг фон Афтердинген и не имел баронского достоинства, род его и в самом деле уходил вглубь времен. Один из его предков был даже представителем на Германском сейме во Франкфурте-на-Майне. Дед его погиб под Верденом, а отец умер в пятьдесят третьем, побывав в английском плену.

Услуги Моники не потребовались, так как Галя Карандина владела языком в совершенстве. Она окончила филологический факультет Московского университета, имела уже сына-первокурсника, учившегося там же, и считалась авторитетом как в кругах журналистики, так и в набравших силу социальных сетях. Познания её во всех областях культуры были чрезвычайны, и когда она называла в разговоре имена таких кинематографистов, как Белла Тарр или Нури Бильге Джейлан, собеседники её хватались за айфоны и лезли в "Википедию".

Некоторое время и хозяин и гости стояли у приземистого одноэтажного дома под остроконечной альпийской черепичной крышей, который восставал из земли, точно налитый соками крепкий упругий гриб. По фасаду шли окна – по четыре на каждой стороне от входных дверей. Увидев на картуше год постройки – 1763, – Галя заметила:

– Кажется, в этот год король Фридрих издал указ о сельских школах.

Георг посмотрел на неё с восхищённым изумлением, но Галя ответила ему довольно скромной улыбкой. Этим замечанием она сразу расположила к себе хозяина, который, поджав нижнюю губу, восхищённо покачал идеально выбритым подбородком.

– Да, – сказал он, – этот монарх считал невежество поселян величайшим злом.

Новенький BMW Х5, влача за собой прицеп с ящиками, точно какой-нибудь трактор, не спеша взбирался вверх по склону между рядами виноградных лоз, сбегавших к реке.

Вкус у вина был сухой, острый, и в то же время острота эта и сухость были тонкими и деликатными.

– Это вино не действует на нервы и не мутит рассудок при чрезмерном употреблении, – заметил Георг. – Виноделием здесь занимались ещё со времён римской империи… К чести немцев, даже не в лучшие годы они продолжали пить своё вино в натуральном виде, пусть оно и было весьма посредственным.

Обед был накрыт в большой гостиной, где о прошлом напоминали только акварели, на которых мужчины в баварских шляпах с ружьями в руках позировали над убитой дичью под сенью раскидистых деревьев. Блюдом дня стало жаркое из косули под ягодным соусом.

Солнечный флёр столовой, колебание лёгких хлопчатобумажных штор, нежно касаясь которых мягкий ветер осторожно доносил в помещение душистые запахи близких холмов, сдержанное дыхание дня, безмятежная белизна тканей и стен, прелесть сервировки, милая жизнерадостная роспись баварского фарфора, на позолоченных обводьях которого искрились солнечные лучи, собираясь в тугие капли – вся эта безмятежность родила в Жанне ощущение, словно она вошла в полотно картины Крёйера "Розы", которую как-то показала ей Галя, и пребывала там несколько мгновений, ограждённая от треволнений мира парчовой стеной света.

Целиком поглощённая этим чужим миром, в котором время словно исчезло, она не сразу заметила, как хозяин окинул всех загоревшимися глазами, словно готовил какой-то совершенно необыкновенный сюрприз, покинул столовую и через некоторое время вернулся, бережно неся какие-то журналы. Гости рассмотрели их если не с почтением, то по крайней мере не без любопытства, но только Галя единственная из всех могла вполне оценить их значение. То оказались голубые книжки "Журнала Министерства Народного просвещения", и слова эти, печатанные по старой орфографии, удивительно подходили к интерьеру дома, в котором они хранились.

– Папочка, наверное, из России припёр, – зло сказал Борис, и, прежде чем кто-либо успел что-то сообразить, развязно спросил у Георга:

– Наверное, ваш отец бывал в России?

Галя, которая должна была перевести этот вопрос, замешкалась и беспомощно оглянулась на Монику, на Игоря, который, в свою очередь, укоризненно смотрел на своего друга. Моника опустила глаза и аккуратно почесала нос ногтём мизинца.

Однако Георг отлично понял причину этого замешательства и встретил его с невозмутимостью по-настоящему воспитанного человека. Мягко улыбнувшись, он заговорил, и Галя переводила:

– О, нет. Мой отец воевал в Северной Африке у Роммеля и никогда в России не был… А вот мой дед – другое дело. Правда, в России он тоже никогда не бывал, но когда учился здесь в университете, познакомился с одним студентом из России… Дед очень дорожил этими журналами, а я дорожу ими, так сказать, по наследству, – здесь Георг улыбнулся более непринужденно, – как в память о деде, и о том времени, – уже немного нахмурившись продолжил он, – когда лучшие люди разных наций объединялись в поисках мира и истины.

Георг увидел свет в сентябре тридцать девятого, когда польские уланы жгли немецкие танки, одним из которых командовал его отец. В мае сорок третьего отец попал в плен в Тунисе и домой вернулся только летом сорок шестого года.

Человек, вернувшийся в Эдлинг, совсем не походил на того весёлого лейтенанта, который смотрел с фотографий, развешанных на стенах дома в стиле немецкого барокко. После французской кампании отец приезжал в отпуск, но в памяти Георга ничего не осталось от этого события – только рассказы матери.

Отец замкнулся и поник, и, хотя всеми силами старался скрыть от сына своё состояние, грусть, которая залегла в его прежде весёлых и даже озорных глазах, рождала в ребёнке безотчётную тревогу. По понедельникам отец ездил в Гейдельберг отмечаться в американской комендатуре. Вечерами прогуливался под старыми липами. Он любил липы, и липы любили его.

Для Георга отец остался какой-то неразгаданной загадкой. Холодный и отстранённый, он унес свою тайну в могилу. Многие годы Георг пытался проникнуть в неё, но течение лет заволокло этот интерес, и внимание его переключилось на иные предметы.