Иван Ильич с сомнением покачал головой.

– Степень уважения к чужим правам находится главным образом в зависимости от уровня общего культурного развития, – сказал Сергей Леонидович, – а также хозяйственной обеспеченности населения. Тот или иной взгляд на землю проистекает у народа не из пространства прав его на свою землю, а из того, насколько своя земля обеспечивает его существование. А насчет общины я вот что скажу: не только внешнего соблюдения порядка требует любое общество, но и внутреннего хотения этого порядка. Если мы обратимся, при определённом общественном строе, к нормам, следование которым делает возможным продолжительное существование такого строя, мы получим право этого общества. Право, это не что иное, как этический минимум. Таким образом, при взгляде на право как низшую ступень нравственности, устраняются все конфликты, которые возникают, если право и мораль представлять двумя самостоятельными силами.

Придавленный такой мудростью, Иван Ильич ответил лишь хмурым взглядом и обрёл привычное состояние души только на сиденье своей коляски, когда кучер тронул в карьер и колокольчик мгновенно заплясал на пыльной дороге. "Право и мораль, поди ж ты", – всё никак не улетучивались из головы Ивана Ильича эти последние слова нового его знакомого. Но лошади несли, и скоро эти слова уступили место каким-то ещё…

Дни шли за днями, бабы всё жали да вязали, мужики косили, возили в риги да складывали в скирды да в одонья. День за днём вечера становились длиннее, темнее и холоднее; каждый день в поле всё голее да голее. Копны исчезали за копнами, а между тем небо уже не раз подергивалось пеленой сероватых облаков, и все озабоченно поглядывали вверх, страшась повторения урагана.

Успенским постом, на госпожинки по старинному обычаю в избах добывали новый огонь. С Успеньева дня солнышко засыпается, приговаривали старики, берясь за трут и кресало. Детвора бегала из дома в дом, и старушки сажали их около нового огня, раздавали каждому по лучине: дети с сосредоточенными лицами, с приоткрытыми от волнения ртами, осторожно зажигали концы лучинок, а когда они достаточно разгорались, то начиналась потеха: дети, размахивая горящими лучинками, хором повторяли за старушкой на самом деле отлично им известные слова:

Когда наконец всё было убрано и свезено, двор выметен до соломинки, по обычаю стали готовить угощение для работников. Сергей Леонидович бродил по двору, оглядывая своё хозяйство ошалелыми глазами, в неостывшей ещё горячке работы готовый наброситься на любое новое дело, и с удивлением соображал, что закончилось лето. В страдное время все похудели, почернели, и сам Сергей Леонидович, мимоходом глянув в зеркало, себя положительно не узнал. Щеки ввалились, на заострившихся скулах шелушилась сгоревшая кожа, шея от спины отделялась полосой бурого загара, и сам он весь как-то подтянулся, полегчал. Он, конечно, не слышал, как не без удивления и с уважением сказал о нем один старик: «А наш-то – тоже охулки на руку не положит», но если б знал об этом, то почёл бы себя от такой похвалы на вершине блаженства. Словом, если осенью Соловьёвка буквально обрушилась на Сергея Леонидовича, то он сумел выбраться из-под обломков.

Мужики под присмотром Гапы несли из сараев пустые кадушки, на них положили доски, приставили лавки. Показались нарядные бабы.

– Жито пожали, серпов не ломали, – ещё издали весело кричали они.

Какой-то незнакомый мужик в кумачовой рубахе, поглядывая на Сергея Леонидовича озорным глазом, уже загребал монопольки огромной черной ручищей и привычным ударом ладони по донышку вышибал пробки.

Когда по обычаю Сергей Леонидович поднёс работникам, настал и его черёд. Отказаться было неудобно, даже безнравственно; он поморщился и влил в себя полстакана хлебного вина. Несколько секунд он ничего не чувствовал, кроме того, что не может вдохнуть, горло словно перехватило, но спустя мгновенье мир вдруг совсем немного сдвинулся набекрень и широко улыбнулся. "Вот как!" – удивился Сергей Леонидович, прислушиваясь к своим ощущениям.

"Мятовка, – как-то кстати вспомнилось ему. – Вот она – мятовка". Хотя слово было и не сановное, но Сергей Леонидович как-то уже свыкся с ним, точно распробовал наконец некий заморский фрукт с замысловатым для непривычного нёба вкусом.

И с каждым выпитым стаканом Сергей Леонидович ощущал, как душа его раскрывается и спадает с неё гнёт околичностей – этих неприятелей правды, добра и справедливости. Состояние это хотелось длить, остаться в нём навсегда, и даже ещё упрочить. Вот недавно, думалось ему, он закончил очерк, где показал, что справедливость и равенство понятия различные, отрицающие суть права, но теперь, в эту минуту все слова, составлявшие этот очерк, казались ему ничего не значащими погремушками. В них не было правды. Совесть его восставала, и подобно набату звучали в голове слова Благовествования: "нищих всегда имеете с собой". "Давайте другим от своей пищи". Сознание своей собственности жгло его руки, как если бы он держал свою землю в ладонях и дул на неё, чтобы быстрей остудить от горячих страдных потугов. Ему хотелось рыдать от несправедливости мира, и он плакал, никого не стесняясь. Внезапно он ощутил в себе такую силу, что условности мира сего улетучились, как дым. Не существовало больше казённых бумаг и учёных фолиантов, преткновений права, умственного лукавства и прочей шелухи, которой душа, точно подарочная конфекта, была обернута незнакомыми людьми. И он явился на землю, словно бы только что родился, но уже не каким-то немовлей, а мужем, наготу которого покрывает Бог.

– Justum aequale est, injustum inaequale! – в хмельном исступлении выкрикнул он. (Справедливо только равное)

Песни и разговоры смолкли. Сидящие за столом в недоумении и даже страхе воззрились на Сергея Леонидовича.

– В вечность жалую, – еще раз крикнул он и подкрепил свое слово ударом кулака по столу, а кулак его весил добрых фунта полтора и был полон природной невозделанной силы.

– Слышите, что говорю вам: Justum aequale est, injustum inaequale! – кричал Сергей Леонидович, мир в этот миг явился и хаосом, и порядком, он стоял вертикально и лежал горизонтально, и Сергей Леонидович упивался самым упоительным нектаром мира – то была сладость истины.

За столом повисло молчание растерянных людей, и даже мужик в кумачовой рубахе, лихо выбивавший пробки из водочных бутылок, озадаченно глядел на Сергея Леонидовича без озорства, а с какой-то осмысленной думой, преобразившей его разбойничье лицо.

– Так-то оно не годится, – укоризненно покачал седой головой Скакунов. – Ты, батюшка, Бога-то не гневи. – Он подмигнул Гапе.

Гапа и сноха Скакунова Евдокия подошли с боков, ловко, но осторожно подхватили Сергея Леонидовича под руки, оторвали от лавки и медленно повели в дом, к постели. Он и не сопротивлялся. Только пьяные слёзы текли по его полноватому лицу, и в глазах за мокрыми стеклами очков застыла мутная тоска.

Между тем веселье, прерванное столь неожиданно, понемногу продолжилось.

– Подгулял барин, – сочувственно говорили за столом.

– Это что ж он такое говорил? – гадал старик Грахов. – Каким же это языком?

– Почесть, в чужеземных странах жил. Человек учёный, – сказал Гапа не без затаённой гордости. – Чать, по-германскому, – неуверенно предположила она. – Ай ты думал, что там всякий по-нашему говорит? – напустилась она вдруг на старика.

– Оно так, так, – смирно закивал он головой. – Известно, всяк своим наречием говорит.

Сергей Леонидович покоился на кровати, не в силах совершить малейшее движение. Голова его, неподвижно лежавшая на подушке, словно кружилась на карусели отдельно от тела. Какая-то часть её ежеминутно улетала куда-то в сторону, но возвращалась обратно в привычное положение. Слёзы иссякли или ушли обратно в свои источники. Кому-то он возражал, грозил, но, сознавая совершеннейшее бессилие, только усмехался, не открывая глаз…