Церковный староста Терентий Скакунов прибежал к Сергею Леонидовичу и рассказал все это.

– Это Кормилицын, что ли? – удивился Сергей Леонидович.

– Нет, из новых какой-то. Я однова сам удивился.

– Да что же он хочет от вас?

– Делиться, стало быть, велено.

– Как делиться? – Сергей Леонидович никак не мог взять в толк, что имеет в виду Скакунов.

– На хутора, значит, чтобы делиться. Сперва ссудой манил, потом стращал заарестовать, а то солдат на постой поставить. А мужичкам на землю велел сесть и ждать. Старички и то говорят, что то нам в усмешку делается. Да и то ещё присказка: грит, будто указ у него с собой, что, кто, мол, из общины не выйдет, у того и вовсе землю отберут.

– Что-о? – опешил Сергей Леонидович. – А сам он где?

– У батюшки изволят чай пить.

– И долго они сидят? – спросил Сергей Леонидович.

– Да часа два уж будет, – неуверенно ответил Скакунов.

Быстрым шагом, чуть не переходя на бег, Сергей Леонидович шагал к дому отца Восторгова.

– Ты уж, батюшка, заступись, – на ходу умолял Скакунов. – Может, тебя хоть он послушает, ить ты при должности. Ну ровно зверь какой.

Сергей Леонидович ворвался в церковную слободку, как волк на овчарню. У сторожки стояла тройка сытых вороных лошадей. На дуге висел казенный колокольчик.

За столом напротив отца Восторгова сидел белокурый человек лет тридцати пяти. Ворот его мундира был расстегнут. Обстановка у отца заведена была на городской манер: венские стулья, горка, зеркала в простенках, так что гостю, привыкшему к известной доле комфорта, здесь было удобно.

– Потрудитесь объяснить, что здесь происходит? – стараясь вложить в свой голос как можно больше металла, потребовал Сергей Леонидович.

Земский начальник с недоумением его оглядывал. По бекеше и испачканным сапогам можно было его принять за какого-нибудь волостного писаря. Наконец земский как бы очнулся.

– Вы забываетесь, милостивый государь! – загремел его голос.

– Забываетесь вы! – так же запальчиво в ответ ему бросил Сергей Леонидович.

– А вы кто такой? – с интересом спросил начальник.

– Я здешний землевладелец и гласный уездного земства.

– Ах, вот что, – уже более спокойно произнёс земский начальник, тотчас сменив тон.

Отец Андрей Восторгов, не имевший возможности вставить в эту перепалку ни малейшего слова и в отчаянии метавшийся по своей светлице, с видимым облегчением отёр пот со лба.

– Господин Казнаков, – поспешил он представить Сергея Леонидовича своему гостю.

– Что ж, позвольте представиться, – щелкнув по-военному каблуками, сказал земский, – имею честь быть новым земским начальником вашего участка Ахлёстышев Иван Ильич.

– Прошу, господа, к столу, – засуетился отец Андрей. – Прасковьюшка, – проворковал он словно горлинка, – прибор давай ещё один. Давай-ка, давай, голубушка, поскорее ты там.

Сергей Леонидович было подсел к самовару, но тотчас же вскочил на ноги.

– Любезнейший Иван Ильич, – сказал он. – Пока крестьяне сидят на земле, нам чаю не пить.

– Ах, вы об этом, – смутился Иван Ильич. – Сейчас пошлю сказать им, чтоб расходились. Я, уж не взыщите, человек военный, так и приемы у меня крутоваты.

Иван Ильич Ахлёстышев благополучно служил в первом батальоне Преображенского полка, где каждый офицер по традиции был лично знаком Государю. В мае шестого года батальон во время наряда в Петергофе устроил митинг, представил разные нелепые требования не только экономические, но и политические, не послушался офицеров, которые приказывали разойтись, не послушал и командира полка Гадона.

– За день до этого был уже митинг у двух рот. Вместо того, чтобы тут же выяснить дело, начальство как всегда у нас думало всё это замять, чтобы не опечалить Государя. И вот срам на весь свет. Преображенцы и бунт!

Весь батальон, не исключая и офицеров, был помещен в "медведь", где содержались исключенные из гвардии и ещё недавно – пленные японцы. Солдаты просили прощения, становились на колени, но их не простили. Выяснилось, что пропаганда велась преимущественно через музыкантов, особенно через тех, кто учился в консерватории. Командир полка был уволен со службы. Батальонный командир подал в отставку, и Иван Ильич, скрепя сердце, был вынужден последовать его примеру. Оба они перешли в гражданскую службу по министерству внутренних дел. Три года прослужил Иван Ильич земским начальником в Елецком уезде, а батальонный командир князь Оболенский сделал карьеру и был назначен Рязанским губернатором, и когда прежний начальник участка вышел в отставку, место его по приглашению бывшего сослуживца заступил Иван Ильич. Это было тем более кстати, что сестра его имела в уезде небольшое имение, и он был доволен этим переводом поближе к ней.

– Насколько я осведомлен и понимаю в юриспруденции, – заявил Сергей Леонидович, – смысл закона 12 июня совершенно противен вашим действиям. Потрудитесь указать место, где там сказано о принудительном разделе?

– Это у вас в земстве всё законы да законы, а у нас закон один – начальство, – с досадой проговорил Ахлёстышев.

– Но для чего было так бессовестно пугать их, что у них отберут землю? – продолжал укорять Сергей Леонидович. – Ведь эдак мы ничего не добьёмся. Как мужику не быть недовольному, когда он видит, что в соседнем уезде, участке или даже волости порядки другие, чем у него, тогда как царь закон издал один для всех.

– По мне так пусть живут как хотят. Меня не убудет. – Иван Ильич немного отошёл и, закинув ногу на ногу, говорил уже свободно и даже искренне. – Я, признаться, прибыл в деревню с предвзятою мыслью подтянуть мужика, но пришел к убеждению, что подтягиванием тут ничего не добьёшься, и что народ нуждается не в подтягивании, а в воспитании – задача, увы, гораздо более трудная, чем подтягивание! Увидал что-либо плохое – запрети, поругай, накажи, посади, посеки – вот суть подтягивания, но ведь мы забываем, что этими путями народ уже столетиями у нас исправляется, а мы всё чем-то недовольны, всё кажется, мало подтягиваем. – Он, прищурившись, помолчал немного. – Я тут с вашим старостой волостным говорил. О том, что здесь в пятом году творилось. А он мне: «Насилиев никаких не было. Били только помещиков и их управляющих, да и только тогда, если они сопротивлялись».

Сергей Леонидович посмеялся, и Иван Ильич тоже скупо улыбнулся.

– Ох уж эта простота – правду говорят, что хуже воровства, – заключил он.

На прощанье Ахлёстышев пообещал:

– Знаете, я всё-таки войду с отношением к губернатору.

Они вышли на воздух и стояли у небольшой делянки с подсолнухом. Киноварью растекался по небу закат. Подсолнух по краям саженей на пять был обсеян просом.

– Ну вот, полюбуйтесь, – сказал подошедший отец Восторгов. – Как только начнут поспевать эти хлеба, от мелких воришек прямо отбою нет. Воруют не только мимоходом, но даже специально из села снаряжаются целые партии в поле за горохом или подсолнухом. Деревенский обыватель никакого уважения не имеет к чужой собственности. Посею на своем поле, к примеру, горох или там подсолнух, так непременно надо обсеять его, вглубь запрятать. А тоже не панацея: иной раз такая хитрость не только пользу, а даже двойной убыток приносит.

– Правда, правда, всё правда, – с грустью согласился Ахлёстышев. – Когда крестьянам станешь рассказывать, что за границей в полях, по межам, посажены плодовые деревья и что никто никогда плодов не крадет, они и верить не хотят. Видно, далеко еще нам до заграницы. А ведь это та самая община, которую вы так рьяно защищаете, – обратился он к Сергею Леонидовичу, – и есть одна из главных причин того, что у крестьян недостаточно развито чувство законности и уважение к чужим правам, поскольку земля тут рассматривается как совместная, общая собственность.

– Нет, нет, – убежденно возразил Сергей Леонидович, – вовсе нет. Дело тут не в общине, поверьте. Развитию уважения к чужим правам помешали в первую очередь те условия, при которых крестьяне жили во времена крепостного строя и которые продолжали оказывать влияние на их жизнь и впоследствии. В бытность свою крепостными крестьяне получали ведь от хозяина всё необходимое для существования, как, например, лес для строительства, дрова для отопления, корм для скота. Имущественно-правовое отделение хозяев от крестьян и дальше не помешало крестьянам пасти свой скот на лугах бывших своих помещиков, брать из их лесов и даже обрабатывать хозяйские земли, смежные с их участками. Поскольку, как правило, всё это продолжает оставаться безнаказанным, крестьяне начали то же самое делать не только по отношению к землям бывших хозяев, а и по отношению к землям всех соседних земледельцев.