Позитивная философия нашего времени, приняв идею развития, в то же время усомнилась в его высшей цели. Развитие понималось так, "как будто бы оно необходимо предполагает, что во всем существует внутреннее стремление стать чем-то высоким"(Спенсер). Стремление искать идеалы совершенства не в прошедшем, а в будущем, было внесено в мир христианством. Древней литературе почти незнакомо представление о том, что прогресс в обществе необходимо направлен от худшего к лучшему.

Однако древний человек был проникнут глубочайшим убеждением в том, что он не находится во власти слепого и холодного хода вещей, но что последний подчинён высшим целям и направляется внутренней божественной силою так, что всё "необходимо ведёт к лучшему". Важно, что под этим лучшим понимается отнюдь не прогресс, а сохранение традиции. Как верно определил Спиноза, мы называем добром или злом то, что полезно или вредно для сохранения нашего существования.

Принцип Jus Talionis – мера за меру, на котором держалось право целые эпохи, отвечает, конечно, известным представлениям о гармонии и порядке. Но строго симметрические системы не обнаруживают способности к развитию. В них много порядка, но мало душевного чувства, много холодной красоты, но мало жизни. Йеллинек говорит, что возмездие, как нечто абсолютное, является косным, вечно-равным, из которого историческое движение, происходящее в уголовном праве, не может быть объяснено.

Как бы то ни было, без сомнения, желание обезопасить жизнь человека породило сей обычай между народами, не находившимися под защитою гражданских законов и верховной власти. Как это ни парадоксально, но первой ступенью, на которой понятие справедливости приобретает хотя бы тень нравственности и развитие его начинает своё движение в веках к тому смыслу, который вкладывается в это слово нашим временем, мы должны признать ту, на которой справедливость понимается как возмездие. Среди моральных идей народов, утверждает Йеллинек, может быть, ни одна не сыграла большей роли, чем идея возмездия. Только потому, что она глубоко зависит от нашей чувственной природы, была сделана попытка видеть в ней вечнодействующий закон божества и мира. Особенно овладели этой идеею религии и представляли человеческую жизнь как бы ослушанием воли божества, против которого последнее в потусторонней жизни проявит справедливую реакцию. Надо признать, что кровная месть, в форме которой выступило возмездие, это немалый шаг вперёд в свободе человека, пришла ли она на смену слепой судьбе или обычаям типа «херем». Восстановление равенства обид, по-видимому, продукт уже более сложного миропонимания, нежели ничем неумеряемая месть.

Чем выше становится средний уровень альтруизма, чем сильнее, следовательно, подавляется чувство мести, тем мягче становятся требования возмездия. Естественное чувство мести не знает другой меры, кроме силы раздражения и энергии, которые накопились у соответственного лица. Если естественное влечение, которое является чисто эгоистическим, умеряется альтруистическим вниманием к индивидууму, против которого оно направлено, месть облагораживается до степени возмездия. Так в родовом быту мало-помалу развивается новое понятие: человек, нанесший обиду, уже обязан искать примирения, и его сородичи обязаны выступить примирителями.

"Смертный, с душою бесчувственной! – упрекает Ахилла Аякс, когда тот объявляет о своём отплытии на родину из-под стен Трои, – Брат за убитого брата, Даже за сына убитого пеню отец принимает; Самый убийца в народе живёт, отплатившись богатством; Пеню же взявший – и мстительный дух свой, и гордое сердце – Всё наконец укрощает…" (9, 631–637)

Таким образом, первыми шагами, предстоящими человечеству, чтобы двинуться вперед в его нравственном развитии, должны быть признаны усиление символического элемента в институте кровной мести и расширение разновидностей людских отношений. Совершенно справедливо Бокль усматривал главнейший смысл прогресса в интеллектуальном развитии, в переходе от чувства к господству разума. Последний и создаёт цивилизацию.

Сдерживающие соображения родового коллектива неизбежно должны были войти в противоречие с осознанием нравственного чувства и привычками, которые имеют в виду уже не только внешнее последствие поступков для других, но уже и внутреннее, характерное для самого человека. Прибавим сюда и почти неискоренимую людскую склонность отрекаться в области высших вопросов от своей свободы и ответственности и подчинять их какому-либо закону…

Рожь по возвышенным местам побурела, а на припёке была уже совсем готова; овсы тоже начали желтеть. Хлеба уродились так, что мешали проезду по дорогам, закрывая их с боков повалившимися колосьями. Овса рассчитывали взять копен по двадцать с десятины. «Бог хлебушка послал не в прорезь», – приговаривали мужики, но сквозь удовлетворение проглядывала обычная крестьянская озабоченность.

Только сейчас понял Сергей Леонидович, насколько неискушён он в подлинной жизни того, что окружало его с детства. Природа, которой он так любовался, прежде была для него набором красок, волной тепла или сгустком прохлады, закатами, повергающими душу в сладкое томление, ночами, исполненными грёз, и росистыми утрами в предвкушении чашки отличного кофе. Раньше он жил на всём готовом, на всё смотрел со стороны, как гость, ныне же любой самый ничтожный вопрос повергал его в ступор. Где ему было знать, что при ветре сеять нельзя, что овёс сеять надо тогда, когда лягушки заквакают, что просо сеют на нови, что пшеницу, назначенную для сева, за три дня мочат в известковой зольной воде, что скот в поле выгоняют в первый раз на Егория, когда лист на берёзе в полушку, что в лугах скот ходит только до Троициного дня, потому что с этого времени луга заказываются под покосы, что можно заказать и с воды, то есть с самого весеннего паводка, и через это трава бывает втрое лучше, нежели на лугах, заказанных с Троицы, что озимь сеют за три дня до Успенья и три после него… Как близорукий крот, угодивший на яркое солнце, Сергей Леонидович беспомощно оглядывал свое хозяйство, положительно не зная, к чему приступить. Надо было и жать, и пахать озимое, и молотить на семена, и вязать, и класть в скирды, и сеять, и всё это в одно время.

Так, в бестолковом бездействии незаметно подошло время жнитва. "Ишь густы, полегли, не стояли! – весело кричал ему Скакунов. – Гляди, не дадутся!", но хлеба давались. Сергей Леонидович, вопреки своей близорукости, а, может быть, как раз-то благодаря ей, входил в каждую тщету. Он бился не покладая рук, и только что ему казалось, что наступает минута передышки, жизнь опровергала его выстраданное легкомыслие торопливыми словами неожиданного гонца с дальнего хутора:

– Да прислали, не поймут они, как вы толковали давеча, на хутор-то людей засылать? Утром, говорит, велели, чтобы на косе дожинали, а теперь на хутор. Поди, говорят, спроси для верности.

– Ах, ты, про косу-то у меня из ума вон! – хлопал себя по лбу Сергей Леонидович. – Овёс там осыпается – ну, так скажи – пусть с Богом косу зажинают, а на хутор я съезжу только взглянуть.

"Август каторга, да после будет мятовка", сам уже не помнил откуда, прилепилась к Сергею Леонидовичу эта крестьянская присказка, и он твердил её то как проклятье, то как заговор. Со свойственной ему энергией с утра он уезжал в поля, оттуда на ток, над которым и днем и ночью висело жёлтое облако, возвращался порою затемно, в черноземной пыли, смешанной с ржаной пыльцой. В кабинет Павлуши он совсем не заходил – не было времени.

В самую страду в деревню нагрянули землеустроители, созвали сход и объявили, что велено делиться на хутора. Крестьяне посовещались и отказались. Земский начальник пообещал ссуду, потом угрожал арестовать «бунтовщиков», потом пригрозил прислать на постой солдат. Крестьяне твердили: « Как деды жили, так и мы будем жить, а на хутора не согласные». Тогда земский пошёл пить чай, а крестьянам велел сесть на землю и ждать. Вышел спустя час: «Ну как, согласны?» «Все согласны. На хутора так на хутора, на осину так на осину, только чтобы всем, значит, вместе».