– До Бога ближе? – предположил Панька, когда молчание затянулось.

Здесь Сергей Леонидович даже растерялся. Он подумал о том, что только закончим мы что-либо задуманное, как сознание несовершенства исполненного ложится на нашу душу и совесть и понуждает начать все сызнова.

– Может, и ближе, – сказал наконец он серьёзно.

Рядом фыркали лошади. Где-то недалеко за домом кричал дергач, и его однообразная песня гулко отдавалась в редком воздухе. Панька сидел на корточках, спрятав руки у живота, и не мигая смотрел в костер. Слабый огонь лениво лизал сучья, озаряя Панькино лицо, а уже за его спиной стлалась непроглядная темень, ночь была безлунная, и только в недосягаемой вышине неба светились редкие звездочки.

– Не страшно? – снисходительно спросил Сергей Леонидович. – Русальная скоро. Налезешь – защекочет.

– Та не, та и что, что русальная? – беспечно ответил Панька и неожиданно добавил: – Вот только братец ваш ходют, этта да.

От этих слов Сергей Леонидович похолодел.

– Да ты видел, что ли? – спросил он, подбирая локоть и садясь.

– Сам-то не видел, – уклончиво ответил Панька и торопливо перекрестился, – да бабы брешут.

– С чего бы ему ходить? – несколько недовольно спросил Сергей Леонидович.

Панька почесал затылок.

– Я так мыслю, оттого так-то, что сам себя жизни решил, вот Господь его и не приймает.

Сергею Леонидовичу давно уже было ясно, что источником всех этих небылиц является Гапа. После смерти Павлуши одна в дом без крайней нужды она не заходила – все ей мерещилось, что Павлуша ходит ночами по своему кабинету. Игнат был простым смертным, и по этой причине в ее глазах служить гарантом безопасности никак не мог, а мог, напротив, и сам сделаться жертвой потусторонности. Сергея Леонидовича эта блажь в конце концов даже раздражала, но никакие доводы рассудка, к которым он прибегал, не имели на ее воображение ни малейшего действия…

Пахнуло горячим запахом черемухи.

– Только что листочки распустились, и черемуха зацвела, – с какой-то неожиданной нежностью промолвил Панька. – Дух такой чудесный, ровно медом голову обносит…

Добравшись до дома, Сергей Леонидович, торопливо притронувшись к остывшему ужину, приготовленному Гапой, обратился к своим записям:

ПРАВО КАК БУКВАЛЬНОЕ РАВНОВЕСИЕ

«То, что не отмерено мерою, когда ты его присваиваешь, не может считаться твоею собственностью: необъятное не приобретаемо» (7,XI). В этом случайном выражении Феофилакта Схоластика сказалась вся суть древнейшего мировоззрения. Когда наши крестьяне говорят – «без числа», он имеют в виду – выше меры, слишком.

Само понятие справедливости (aequitas), до такой степени связанное с понятием права, например, у римлян, первоначально означало только постоянное уравнивание или устранение неправильностей и было вызвано острой необходимостью правового регулирования отношений местного населения и чужестранцев-перегринов согласно "праву общему всем народам". Но более ранним понятием, которое выражало это слово, являлся принцип равного или пропорционального распределения. Хотя несомненно уже в этих представлениях выражен некий этический принцип, ибо равное деление чисел и физических величин без сомнения тесно связано с нашим представлением о справедливости, говорит Мэн, главнейшее своё выражение они имели в той правовой институции, известной под именем Jus Talionis, или, иначе, "мера за меру". Иными словами, ответчик должен был отдать ровно столько, сколько было взято у пострадавшего – не больше, но и не меньше. Это и было главнейшим условием поддержания миропорядка, а магический ритуал – средством к достижению этой цели.

В сущности, равноправие составляет самую основу родового строя. Например, если в стычке кто-либо пролил кровь другого члена своего рода, то его кровь должна быть пролита в том же самом количестве. Если этот кто-то ранил кого-нибудь в своем или чужом роде, то любой из родственников раненого имел право и даже был обязан нанести обидчику или любому из его родичей рану точно такого же размера. Если же дело дошло до ран и суда, то судьям предстояло вымерить величину ран, и тот, кто нанес большую рану, должен был уплатить виру, чтобы восстановить равенство обид. Иными словами, происходит восстановление нарушенного равновесия. Глаз за зуб или смертельная рана за поверхностную шли бы вразрез с ходячими представлениями о равноправии и справедливости. Мысль о справедливости понимается сначала как возмездие, а возмездие мыслится как осуществляемое с вечно-равной этической необходимостью.

На этой ступени в сознании ещё господствует идея о порядке, как о чём-то целостном. Одно место из Тацита уясняет нам самую суть этого взгляда на мир, которым почти целиком определяется право. Говоря об одном из германских племен, историк рассказывает, что, едва возмужав, "они начинают отращивать волосы и отпускать бороду и дают обет не снимать этого обязывающего их к доблести покрова на голове и лице ранее, чем убьют врага. И лишь над его трупом и снятой с него добычей они открывают лицо, считая, что наконец уплатили сполна за свое рождение" (31). Г-н Вельяминов, проведший много времени среди алеутов, отмечает в их среде схожее представление, которое несомненно является уже простым переживанием древнего миросозерцания: "стыдно умереть, не убив ни одного врага".

Потебня: "По-видимому, в непосредственной связи с представлением доли (и болезни) живым лицом находится взгляд, что на свете есть определенное количество счастья и несчастья, болезни, добра и зла, и нет избытка ни в чем. Если один заболевает, то, значит, к нему перешла болезнь, оставивши или уморивши другого. Счастье одного не может увеличиваться, если в то же время не уменьшается счастье другого. "Не би jедному добро, док другому не буде зло". Поэтому и Бог не умножает количеств блага, а только различно его распределяет". Вот почему, вероятно, мысль о справедливости понимается сначала как возмездие. «Бог не гуляет, а добро перемеряет, одному даёт, у другого отнимает"– вот ещё один, правда, уже христианизированный отзвук такого взгляда.

У полабских славян, согласно сведениям Саксона Грамматика, было в обыкновении на первый взгляд довольно примитивное гадание: сидя у очага, женщины чертили по пеплу случайные черты, и потом, если насчитывали их чёт, это предсказывало счастье, тогда как нечёт предвещал беду. Можно думать, что это также признаки подобного миропонимания, которое, при совершенном отсутствии письменности, находило своё выражение исключительно в действиях, неотделимых от религии и по большей части символических. Чёт означал равновесие и покой, нечёт угрожал первому, а значит, и второму. (Наша поговорка: чи чёт, чи лiшка. Лихо одноглазое) Из такого миропонимания неизбежно должен был вытекать взгляд на право как на возмездие. Ведь возместить – это и значит буквально заполнить то место, которое опустело. (Указания на кровную месть в былинах: «Буде мошь отлить ты кровь родительску, Буде мошь ты с ним да нунь поправишься» (Гильфердинг, 97), «Отместим кровь» (Там ж, 957))

Отсюда заключаем, что поправиться – значит восстановить равновесие методом вычитания. Срезневский, опираясь на некоторые славянские предания, говорит, что кровь убийцы успокаивает душу убиенного и, таким образом, с укоренением этой идеи в умах возникает кровная месть. Скорее было бы предположить родовое и фратриальное устройство древних обществ, что в последние годы так хорошо установлено этнографами.

С этим соображением, по-видимому, следует связать другое: древнее сознание не мыслит линейного развития и ни в коем случае не предполагает, что существует какое-то развитие. Форма существования такого общества – кругооборот, и чем он правильней, тем полнее достигается общественная цель. Род, а некоторое время затем и племя, просто воспроизводят сами себя, и потому никогда не умирают. Как трактует об этом древнее ирландское право, известное братство родственников это корпоративное, органическое и самостоятельное целое: "племя само себя поддерживает". С этой точки зрения однажды установленные условия его существования, которые можно уже назвать правом, неизменны и неотменимы. Земля, составляющая на известном этапе, неотчуждаемый общественный фонд, рассматривается как совместная собственность не только живущих в настоящий момент времени членов рода, но и как собственность пращуров и потомков. Она не представляет собой исключительно предмет землевладения, она не есть предмет исключительно подлежащий возделыванию, но должна следовать своему специальному предназначению: "Земля есть не умирающий человек".