– На святой, стало быть, не пахать, – твёрдо приговорил он.

– Да отчего же? – изумлялся Сергей Леонидович. – Ведь самое время. Земля-то как просохла, не пересохла бы. Да и овёс любит сев ранний.

На последнее замечание Сергея Леонидовича Скакунов усмехнулся в бороду.

– Эк ты, хозяин, – тихо заметил он. – Овёс любит… Не обессудь, батюшка, да не заведено у нас эдак. И деды, и прадеды завещали, чтоб на святой не пахать. Вон у графини-то Шуваловой в Можарах немец управляется. Так он на Божьи дни не смотрит, а всё и впросак попадет: то туман откуда ни возьмись хватит, то грачи налетят – весь овёс побьют. Это, Сергей Леонидович, не шутки шутим.

Сергей Леонидович пристыженно молчал.

– Так что низко кланяемся, а на святой не паши. Несколько днёв обожди. Бог не без милости. Захочет – и при поздней пахоте уродится.

Делать было нечего: Сергей Леонидович засел за работу.

С Благовещения в избах свету не зажигали. С наступлением сумерек деревня обрекалась мраку, и только окно в комнате Сергея Леонидовича одно излучало свет, да ещё в окошках крестьянских изб порою распускались тусклые розовые пятна – это ещё с Крестопоклонной седмицы бабы запекали в ритуальное печенье жеребья для выборов семейных засевальщиков и готовили хлебцы для "кормления" нивы после посева.

Зимой, обильной снегами, Сергею Леонидовичу сложно было оценить перемены, которые претерпела Соловьёвка со времен его детства, когда каждая складка местности, каждая мочажина, каждый ракитовый куст и каждый осокорь на Паре были ему известны. Но пошло на весну, дни становилось всё теплее и теплее, в доме выставили рамы и чай стали подавать на балконе, и Сергей Леонидович чаще отрывался от своих занятий, чаще покидал комнаты и надолго уходил по окрестности, с печальным неудовольствием отмечая следы времени, которое каким-то неуловимым образом меняло привычные очертания знакомого мира.

Последние двадцать лет свели почти весь лес по левому берегу Пары. Поверхностные воды ушли в лощины, земля была изрезана оврагами с песчаными откосами. В один из дней он перешел под мостом чугунку и набрёл на один из истоков Пары. В овражке, затенённом старыми ветлами, из белой глины бил кристальной чистоты ключ. Сергей Леонидович долго и заворожённо следил бесконечный, упругий исход воды, и это безостановочное движение наполняло его уверенностью и доверием к жизни.

Солнце уже припекало, лесная сень манила ласковой прохладой, и Сергей Леонидович пошел вглубь леса, задирая голову, чтоб разглядеть кроны деревьев. Где-то рядом ворковала горлинка, куковала кукушка, под сенью вязов, дубов и кленов цвели ландыши и фиалки, и цветущая черемуха наполняла рощу благоуханным ароматом.

Сергей Леонидович присел на молодую траву, прислонившись спиной к стволу вяза. Окунувшись в звуки и запахи, он обдумывал ответ Афтердингену:

"И Мэн и Иеринг искали сходства в обычаях арийских племен. Прекрасно! Но ежели взглянуть внимательней, то таковое сходство без труда обнаружится и между народами, разделенными совершенно розным происхождением. Я убежден, что в сокровеннейших глубинах есть что-то общее всем, возвысившееся в историческом процессе от состояния раздробленности и бессознательности до единства и ясности. Однако, какою бы вечной ценностью ни обладала та или иная идея, но уже в языке, каким она выражена, заключается весьма осязательное ея ограничение. Не столько разум, сколько сердце подсказывает мне, что мир, который кажется нам безвозвратно затерянным во времени, никуда не делся и проявляет себя ежечасно и повсеместно, где угодно ему дышать. Все в мире присутствует изначально. Всеобщность эту, как кажется, проницал и Йеллинек: «Положительное право данного государства есть часть общего мирового порядка: от последствий его нарушения человека не спасают ни бегство, ни самая смерть. Повсюду он встречается с такими же законами, с такими же устоями нравственного порядка, одинаково имеющими значение и для земной жизни, и за ее пределами».

Надобно тебе знать, что горцы Кавказа являются, возможно, самым самобытным из существующих народов, все еще сохраняющим многие обычаи, которые отличали старину, исключая, разве, черногорцев, с той лишь разницей, что первые держатся магометантства, вторые же верны вере Христовой. Впрочем, о черногорцах известий меньше, но можно смело полагать, что различие вероисповеданий ничуть не устраняет в обоих случаях приверженность к старине. Но те религиозные и магические процедуры, которыя исследователи подмечают у этих народов и которыя религия наша почитает за порождение неких демонических сил, не что иное, как остатки нравов, а что религия в известные эпохи это и есть само право – об этом в наше время и говорить нечего.

Странствующие барды занимают высокое положение в обществе: каждый дом по всей стране открыт для них, и принимают их с почетом. Их нежные мелодии оживляют любой праздничный стол, их военные песни воодушевляют героев на поле битвы. Исполняя свои легендарные баллады, они увековечивают историю страны с незапамятных времен, и, связывая мимолетные события дней, не только воспевают подвиги храброго, упрекают предателя и труса, но и разоблачают того, кто нарушает законы общества, и доносят до удаленных племен известия, которые иначе невозможно было бы передать в стране, в которой отсутствует литература или любое иное средство сообщения, привычное нам.

И у черкесов, как и у германцев, вожди, называемые хануко, уздени и пши, обычно осуществляют главную власть, однако считаются их соплеменниками скорее верховными судьями, чем мелкими монархами, чей деспотизм не знает никаких пределов, кроме собственных их капризов, так как если действуют они деспотично или нарушают древние законы и обычаи своих отцов, они смещаются с должности и теряют свое положение…"

Понемногу его сморило, и незаметно для себя он задремал. Очнулся уже в глубоких сумерках. Пока он соображал, в каком направлении идти, невдалеке показался ему проблеск живого огня, и ноги сами понесли его к свету.

Под большим деревом черемухи на краю оврага горел костерок. У огня сидел мальчик и держал над огнём нанизанную на прутик картофелину, отворачивая лицо, когда дым пускался в его сторону. Приглядевшись, Сергей Леонидович узнал Паньку. Панька был двенадцатилетний мальчик из Ягодного, которого Игнат нанял на лето ходить в ночное за двенадцать рублей. Отец его сильно бражничал и во хмелю нередко бил мать. "Того и гляди убьет ее батя", – постоянно твердил он Игнату, но тот только тяжко вздыхал, полагая всё на Божью волю.

В школу Паньку отец не пускал, но Панька за год с небольшим выучился грамоте у дьячка, за что мать платила своими холстами, и теперь за копейку или две писал письма солдаткам и старикам, дети которых находились в отлучке.

Заработки свои он от отца прятал, чтобы тот не пропил. "Для того прячу, – говорил он, – что все одно в кабак оттащит".

Сергей Леонидович прилег на локоть у костра напротив Паньки.

– Ну что, пойдешь в школу на этот год? – спросил Сергей Леонидович.

– Да отец не пущает.

– А ты учиться хочешь?

Панька, как и все вообще крестьянские дети, обо всем рассуждал по-взрослому.

– Как не хотеть? Знамо хочу. Учиться надоть. Грамотного труднее обсчитать. Все больше жалованья возьму, коль грамоту буду знать. В Москве-то еще пуще чем у нас глядят, умеешь ли ты грамоте, а по грамоте тебе и цена.

– А ты в Москву смотришь, – с улыбкою спросил Сергей Леонидович.

– А хотя бы и туда, – согласился Панька. – А то и еще куда. Чисто ходить буду.

Что-то зашуршало в траве, наверное, ёж, и они примолкли.

– Вот вы, сказывал Василий Прохорыч, все науки превзошли, – опять подал голос Панька, – а на что оно? Что там?

– Что там? – переспросил Сергей Леонидович как-то механически.

Вопрос мальчика озадачил его. "В самом деле", – подумал он, соображая одновременно, как отвечать Паньке.