Выступил и Крючков. Он сосредоточился на критике речи Фесенко, уловив, что шахтер "бьет в десятку", назвав аппарат главной опорой административно-тоталитарной системы. Глава политического сыска еще сильнее, чем раньше в своих же речах, закрутил идею катастрофичности. Это стало как бы командой для тех аппаратчиков, которые тесно сотрудничали с КГБ. Отпора Крючков не получил.
Тональность дискуссии прыгала как мячик — то вверх, то вниз. Первым, кто обратил внимание на искусственное нагнетание обстановки, был Сергей Алексеев. Он сказал: "Мне сдается, что мы уперлись в драматизирующие и пугающие других и нас самих фразы и слова — "кризис", "все хуже", "провал", "крах". Доводим подчас себя до истерического самоисступления". Я знаю, Сергей Сергеевич хорошо понимал, что вся эта паническая обстановка создавалась с умыслом, с надеждой, что она затормозит преобразования.
Первым, кто из ораторов публично заявил, что предлагаемая Платформа является не коммунистической, а социал-демократической, был секретарь ЦК Бакланов. Он сказал, что вступал в коммунистическую партию, а потому надо приостановить Перестройку и рассмотреть все заново. "Нас со всех углов торопят и подталкивают: спешите, спешите, спешите — иначе будет беда, случится непредсказуемое… И мы спешим — под свист, улюлюканье и топот ног, бросая все — и плохое, и хорошее, чем жила страна 72 года".
Выступающие все ближе переходили к персональным оценкам. С. Горюшкин, секретарь парткома Московского машиностроительного завода, начал со слов: "Не могу согласиться с безудержным оптимизмом концовки выступления товарища Лигачева", а закончил так: "И последнее — о выступлении товарища Ануфриева по поводу Александра Николаевича Яковлева и о позиции народа. Я думаю, позиция народа такова, что не Яковлев, а Лигачев должен подавать в отставку".
Это было своевременной поддержкой, поскольку я знал, что среди участников пленума активно дебатируется вопрос о каких-то дисциплинарных мерах против меня, но обстановка оказалась не столь простой, как она представлялась ортодоксальной группировке. Уколы в адрес Егора Лигачева усиливались. Например, Кораблев, партработник из Ленинграда, бросил такую фразу: "Товарищ Лигачев занимался сельским хозяйством, которое больше, чем в нем, нуждается сегодня в законе о земле". Как говорится, не в бровь, а в глаз. Хотя закона о земле нет и до сих пор.
Я ждал ответного удара по моему выступлению, но его, кроме отдельных пустых замечаний, не последовало. Развязка наступила, когда перешли к вопросу о положении в Компартии Литвы. После вступительного слова Горбачева на трибуну вышел Альгирдас Бразаускас — первый секретарь ЦК Компартии Литвы. Его речь была разумной, взвешенной, но пленум встретил ее враждебно. Началось судилище.
Что касается меня, то поначалу дело сводилось к отдельным упоминаниям: "был в Литве", "что-то сказал", "не обратил внимания". Но вот и гром грянул, давно ожидаемый мною. Швед, секретарь ЦК Литвы на платформе КПСС, тесно связанный с КГБ, заявил: "Нередко на самом высоком уровне благословляются процессы, отнюдь не перестроечные. Например, меня просили передать членам пленума, что в республике многие коммунисты связывают идейно-теоретическое обоснование процессов, приведших республику к сегодняшней ситуации, с визитом в Литву Александра Николаевича Яковлева в августе 1988 года, когда эта ситуация только складывалась". Это заявление было встречено весьма одобрительно.
В перерыве ко мне подошел Горбачев и сказал: "Ко мне подходили рабочие из Нижнего Новгорода и сообщили, что они собираются потребовать от тебя официальных разъяснений твоей позиции". Михаил Сергеевич посоветовал мне выступить и добавил, что даст мне слово вне очереди, "с рабочим классом шутить нельзя". Поначалу я растерялся. Под суд, на демагогическое растерзание идти не хотелось. Примерно представлял, во что это выльется. Многие хотели крови и зрелищ.
В своем выступлении я пожурил литовцев за действия, ведущие не к подлинной независимости, а к сепаратизму. Но в целом говорил о своем принципиальном отношении к национализму. Не хочу пересказывать, лучше процитирую.
"Оправдываться всегда плохо, неудобно. Но все-таки я должен внести ясность, поскольку вот уже который раз на пленуме моя фамилия так или иначе фигурирует в связи с литовскими событиями. Что я думаю по этому поводу и что я говорил в Литве?..
…Все мы знаем об особой опасности национализма. Но само явление возникает то тут, то там, как неукротимый Феникс из пепла. Значит, есть тому не только субъективные, но и объективные причины. Тут надо уходить от догм и штампов, и не только применительно к национализму, но и ко всем другим объективным факторам, питающим его, ибо национальный вопрос — это крайне деликатное, крайне тонкое дело.
О чем я говорил в Литве? Говорил о вкладе республики в общесоюзную культуру и науку, говорил о том, что память бережет славу, которую в 60-е годы снискали поэма Межелайтиса "Человек", монумент Йокубониса "Скорбящая мать", фильм Жалакявичюса "Никто не хотел умирать". В 70-е годы страна узнала честную и глубокую прозу Авижюса, философские поэмы и пьесы Марцинкявичюса, открыла для себя театр в Паневежисе, а Банионис стал популярнейшим советским актером. В 80-е годы общесоюзное признание получили Литовский камерный оркестр, взошла звезда молодого режиссера Некрошюса.
Но говорил и об опасности национализма, и о необходимости бережного отношения к национальному достоянию любого народа, к языку, культуре, архитектурным и иным памятникам. О противоречивом воздействии экономики на межнациональные отношения. О проблемах федерации, которые не обошли ни один народ, включая и такую республику, как Россия. О том, что по всем этим и иным вопросам межнациональных отношений от партийного актива требуется взвешенная и убедительная позиция…
Такова моя точка зрения по этому вопросу. Я излагал ее не раз и в других выступлениях. Она была, есть и будет такой. Я категорически против любого национализма, но и за то, чтобы развивалось все подлинно национальное по самому широкому фронту: язык, культура, добрые традиции, все то, что и характеризует Народ. И чем он малочисленнее, тем больше такта и внимания требует…
Прошу вас послушать то, что было опубликовано в литовских газетах:
"Национализм начинается тогда, когда культивируется национальная исключительность, когда интересы своего народа противопоставляются интересам других народов, когда ограничиваются или разрываются духовные связи между нациями. Национализм не только слеп, он антигуманен. Он ищет врагов, а не друзей, конфронтирует, а не объединяет, игнорирует общечеловеческие ценности.
Истинный патриотизм — могучая сила. Спекулятивному псевдопатриотизму нужно противопоставлять патриотизм деятельный, зрячий, поднимать в общественном мнении его престиж. Осознанная любовь к своему народу несовместима с национальной замкнутостью, враждой и предубежденностью к другим народам и культурам, попытками унизить их честь и достоинство.
Расцвет нации предполагает творческое освоение всего лучшего, что выработано человечеством, и способность предложить другим нациям нечто ценное из собственного опыта. Иначе говоря, истинный патриотизм всегда ведет к интернационализму, служению общечеловеческим интересам.
Вот что я говорил в Литве. И я не несу ответственности за слухи, которые распространяются, может быть, добросовестно или понаслышке, а может быть, с умыслом".
В перерыве мы встретились с Бразаускасом.
— Не обидел я вас? — спросил я Альгирдаса.
— Ну что вы! Я все понимаю. Спасибо!
И чтобы подтвердить эту позицию, на трибуну литовцы делегировали Ю. Палецкиса, секретаря ЦК Компартии Литвы. Он сказал: "Тут уже не первый раз процессы в Литве связывают с приездом в августе 1988 года Александра Николаевича Яковлева. Я думаю, что это совершенно не так. Первые митинги, стотысячные митинги прошли в Литве до этого приезда. Если так идти дальше назад, то многие скажут, что корень процессов в Литве — в апреле 1985 года. И действительно, если бы не Перестройка, то мы жили бы спокойно, комфортабельно для функционеров и успешно шли бы на дно, я бы сказал, к румынской ситуации".
