Пристраиваясь к обстановке, он навязчиво твердил мне, что генсеком должен стать Горбачев. Крючков не был в курсе моих «челночных» операций: Громыко — Горбачев. Об этом я расскажу в главе «Михаил Горбачев». Кстати, «свой» человек в приемной Горбачева вскоре стал руководителем того подразделения в контрразведке, которое занималось подслушиванием телефонных разговоров высшего эшелона власти, в том числе и членов Политбюро.

Итак, мы потягивали виски, пили кофе и время от времени получали информацию из приемной Политбюро. Первая весточка была ободряющей: все идет нормально. А это означало, что предложена кандидатура Горбачева. Не скрою, я, зная состав Политбюро, опасался, что начнется дискуссия. Но этого не случилось. И когда пришло сообщение от агента Крючкова, что Горбачева единогласно возвели на высокий партийный трон, Крючков воодушевился, поскольку именно с этим событием он связывал свою будущую карьеру.

Облегченно вздохнули, поздравили друг друга, выпили за здоровье нового генсека. Крючков снова затеял разговор по внутренним проблемам КГБ. Он «плел лапти» в том стиле, что Горбачеву нужна твердая опора, которую он может найти прежде всего в КГБ. Но при условии, что если будут проведены серьезные кадровые изменения. Необходимо продолжить десталинизацию общества и государства, чего не в состоянии сделать старые руководители.

Замечу, что все это происходило до того, как началась политика кардинальных преобразований. Я только потом понял, что Крючков, зная о моих настроениях (в ИМЭМО работал большой отряд КГБ), пристраивался к ним из карьерных соображений. К стыду своему, я поспешил зачислить его в демократический лагерь, но и Крючков, надо признать, играл профессионально.

Началась моя новая жизнь, полная энтузиазма и тревог, разочарований и заблуждений, ошибок и восторгов — всего понемногу.

Начну с того, что меня без конца донимают вопросами, когда точно, в какой именно момент я изменил свои взгляды. Не раз об этом писал, но думать не перестаю. Отвечаю как могу, всячески выискивая аргументы и даже оправдания, но все время чувствую, что для тех, кто задает вопросы, остаются недоговоренности, двусмысленности, да и меня самого не оставляет душевная раздвоенность.

Я долго копался в самом себе, вспоминал многочисленные сомнения и разочарования, пока меня самого не ошарашил мой же вопрос: а были ли взгляды в их осмысленном виде? (Речь идет, конечно, о господствующей государственной идеологии.) И пришел к ясному ответу — у меня таких взглядов просто не было. Вместо них властвовал миф о том, что такие взгляды есть. На самом же деле эти «взгляды» носили виртуальный характер, они пришли из выдуманного мира и питались властвующими догмами и страхом.

Конечно, были собственные оценки тех или иных явлений, фактов, были и остаются нравственные критерии таких оценок, были постулаты, которым я доверял и доверяю. Были знания, до которых я был жаден, они создавали базу для сравнений, внутренних диалогов, помогали разрушать разного рода стереотипы, воспитывали отвращение к догмам любого вида, включая прежде всего господствующие — марксистско-ленинские.

Поражала их агрессивность, нетерпимость, бескомпромиссность, рассчитанные не на творчество и разум, а на слепое подчинение и поклонение. В результате я пришел к своему собственному догмату, который есть сомнение. Нет, не отрицание, а именно сомнение, постепенно раскрепостившее меня. Знаю, что в этом нет ничего нового — ни философски, ни исторически. Но все дело в том, что мое сомнение — это мое сомнение, а не навязанное извне. Я сам его выстрадал, оно и сформировало мое мироощущение.

Созидающее сомнение бесконечно в своих бесконечных проявлениях. Так случилось и со мной. У меня были не взгляды, а тьма вопросов — нудных, острых, иногда пошлых, порой демагогических, но чаще всего по существу нашей жизни и конкретных событий. А вот ответы (для меня самого, конечно) и формировали мое, подчеркиваю, мое мировоззрение, иными словами, логику здравого смысла.

Конечно, это медленный и мучительный процесс. Но для меня становилось все очевиднее, что Марксовы представления о социализме не могли не носить конъюнктурно-временного характера. Хотя бы по той простой причине, что с самого начала отражали идейные и нравственные установки, уровень знаний и степень предубеждений того давнего, а не нашего времени. Рано или поздно должно было наступить самоисчерпание социализма-мечты, самоисчерпание мобилизационных возможностей его первоначальных идей.

Советская практика сделала все для того, чтобы дискредитировать христианскую идею справедливости, которую марксизм-большевизм присвоил себе в спекулятивных политических целях. В результате и сама идея справедливости переживает сегодня глубокий кризис.

На самом деле, когда на протяжении десятилетий тебя заставляют называть белое черным, тут трудно устоять и не усомниться в ценности идеологического одноцветья. Сама жизнь восставала против мессианской теории, обещающей земное чудо через простые решения, ключевая роль в которых отведена насилию, восставала против своеволия марксизма, присвоившего себе право определять судьбы народов и классов, судьбы цивилизации.

Я сотни раз задавал себе вопрос, почему в моей стране массами овладели утопии, почему история не захотела найти альтернативу насилию?

Почему столь грубо, цинично растоптаны идеи свободы и социальной справедливости?

Почему оказались общественно приемлемыми уничтожение крестьянства, кровавые репрессии против собственного народа, разрушение материальных и духовных символов прошлого?

Почему сформировалась особая каста партийно-государственных управителей, которая паразитировала на вечных надеждах человека на лучшую жизнь в будущем?

Почему человек столь слаб и беспомощен? И можно ли было избежать всего, что произошло?

Почему многие из нас аплодировали бандитизму властей, верили, что, только уничтожив «врагов народа», их детей и внуков, можно обрести счастье?

Почему наша страна так безнадежно отстала?

Впрочем, вопрос формирования взглядов или их отрицания, процесс прозрений и заблуждений, сомнений и надежд, истоков и эволюции убеждений чрезвычайно сложен и едва ли полностью объясним, ибо он связан с бесконечным познанием истины.

Не буду спорить, время откровений и точных оценок еще не пришло. Улягутся страсти, закончится Всероссийская ярмарка тщеславия, ослабнет мутный поток всякого рода национал-большевизма, тогда белое станет белым, черное — черным, тогда все цвета радуги станут естественными. Пока для меня ясно одно — на вызов истории наш народ дал правильный ответ. Остальное зависит только от нас. В этой связи и перед тем, как продолжить свой рассказ о Перестройке, хотел бы ответить и тем критикам Реформации, которые назойливо утверждают, что преобразования в 1985 году начались без всякого плана и даже без идей.

Что касается плана, то его и не могло быть. Кто в то время мог бы воспринять «план» коренной реформации общественного строя, включавший ликвидацию моновласти, моноидеологии и монособственности? Кто? Аппарат партии и государства? КГБ? Генералитет?

На мой взгляд, все эти требования предварительного «плана» порождены привычной традицией советского мышления. Как это можно заранее спланировать жизнь миллионов людей? Ведь речь-то шла о смене жизненного уклада, а не о санитарной обработке грязного белья. Снова мифы, иллюзии, снова обман?

Что касается идей, то их было в достатке. И не только у людей, которые осознанно сделали свой выбор, встали на путь реформ. Эти идеи — идеи обновления — буквально витали в воздухе. Обсуждались в научных и писательских кругах.

Хотел бы напомнить критикам Перестройки, что с самого начала она приняла характер Реформации общества. Уже с первых ее шагов в Политбюро активизировались разговоры о том, что необходимо вести дело к прекращению «холодной войны» и ядерно-го противостояния, афганской войны, преследования религии и священнослужителей, к прекращению политических репрессий, к постепенному смягчению эмиграционной политики, децентрализации экономики. Договорились и о том, чтобы все политические шаги носили эволюционный характер, исключали насилие и другие атрибуты революционных действий.