Плавание наше не было утомительным. Сидя как-то у коновязи, я делал пометки в своих записях. И поймал на себе цепкий взгляд. Махмет с рук кормил лошадь и смотрел в мою сторону. Я чувствовал, что он собирается поговорить со мной о чём-то важном, но как бы не решается. Махмет крикнул слуге, чтобы тот убрал навоз, и подсел ко мне.

— Я хочу напомнить тебе одну древнюю быль, — Махмет помолчал, точно раздумывая, стоит ли начинать разговор на эту тему, и сказал: — Был день, и Господь объявил Ангелам Своим: «Я сотворю человека из персти неосквернённой. И когда Я вдуну в человека Моего духа, поклонитесь ему». Так было задумано, и так было исполнено. И поклонились Ангелы, только Денница не поклонился. И спросил Господь у Ангела: «Почему ты не хочешь поклониться Моему замыслу и Моему творению?» — «Я не стану поклоняться человеку», — ответил Денница. И Господь сказал: «Уходи! И проклятие над тобою до Дня Суда». И попросил Денница: «Господи, отсрочь мне до дня, когда будут воскрешены». И сказал Господь: «Пусть будет так». И сказал Денница: «За то, что ты сбил меня, я украшу им то, что на земле, и собью их всех, кроме рабов Твоих». Знакома ли тебе эта древняя быль, Офонасей?

— Да, это христианское предание, — поспешил сказать я.

— Да?.. Я попытался пересказать тебе текст Корана, из пятнадцатой суры. Только Иблиса назвал Денницей.

Я не мог понять, куда он клонит.

— Иногда мне кажется, Офонасей, что многие беды на земле от того, что мы плохо знаем друг друга. Если бы ты прочитал Коран, то непременно заметил бы, что коранический Ибрахим и библейский Авраам — одно и то же лицо, что коранический Исхак и библейский Исаак — один и тот же человек. Один и тот же человек Йакут и Иаков. И разве сам пророк Мухаммад не говорил: «Ищите моё начало… и в радостной вести Исы (Иисуса)»?

Я растерянно улыбнулся и сказал:

— Ты родился философом, а не купцом.

Махмет-хазиначи грустно улыбнулся.

Именно грустную улыбку Махмета, всплывшую с донышка моей памяти (как пишут бесерменские витии), прервал галдёж на базарной площади.

Собралась большая толпа. Я подумал, что зачитывают указ Асад-хана, и подошёл поближе.

— Кто говорит? — обратился я к стоящему рядом человеку в изрядно поношенной чалме и кивнул в сторону вещающего.

— Тише, — ответил ындус. — Это пророк Ишар!

— Пророк? И что же он пророчит?

— Тише! Слушай пророка! Он проповедует любовь к Единому Богу. Он говорит против каст.

Пророк говорил с уборщиками мусора. Те удивлялись, что с ними разговаривают. Так, должно быть, самарянка удивлялась, когда Спаситель заговорил с ней, не гнушаясь той, чей народ иудеи отвергали.

— Все мы — и персы, и тюрки, и ындусы, и арабы — братья! И может ли быть иначе, когда всех нас, каких бы верований мы ни придерживались, сотворил Бог. Но брахманы, муллы и жрецы других религий в своих узких корыстных целях пытаются нас разъединить. И это у них получается.

Ишар был пожилым ындусом, высоким и поджарым. Меня поразил блеск его сливовых навыкате глаз. И я подумал: «Уж этот донесёт до других всё, что задумал сказать». Тюрбан на голове пророка был завязан несколько небрежно, и кончик рогом торчал над ухом. Одет Ишар был в халат хоросанца, на груди на гайтаичиках висели два амулета.

— Нет посредников между богом и его созданиями, — учил Ишар. — Ищите истину не у брахмана и муллы, а в своём сердце! Какому бы богу человек ни молился, он молится вечному Богу. Перед твоими глазами — бут, но за его пределами тебя слышит бог. Он не принадлежит ни ындусам, ни христианам, ни бесерменам. Умом человек может ошибаться, но сердцем… Я вообще люблю поразмышлять. И не раз задавался вопросом: почему христиане, которые должны любить врагов своих, воюют против бесерменских владык. Ведь Иса, сын Марьям, почитаем бесерменами. В Коране написано: однажды пророк спросил у ангелов: кто такой Иса, сын Марьям, правда ли, что Он — Сын Божий?.. Нет, отвечали ангелы, ибо Бог выше того, чтобы иметь сына. Согласитесь, друзья, отец, мать, дочь, брат — это человеческие понятия! Но Иса — один из Ангелов наших. Разве христиане и бесермены молятся разным богам?

Слушающие в знак согласия кивали, кое-кто осуждающе качал головой. И вот на помост, с которого вещал пророк, поднялись два воина. Ишар был так высок, что воины доходили ему до подмышек.

— Повелением Асад-хана пророку Ишару запрещается проповедовать в Джуннаре!

Воины под руки свели несопротивляющегося пророка с помоста. Народ стал расходиться. Ындус, стоящий рядом со мной, что-то выкрикнул в его защиту. Воин устало отмахнулся и спокойно, вразумляюще, сказал:

— Асад-хан никому не позволит поливать болотным илом служителей Всевышнего! Пусть пророк идёт в Парават. Может, там ему позволят порочить брахманов.

Конный надсмотрщик, пригрозив плёткой, ругаясь, погнал чёрных ындусов на работу.

— Юсуф!

Я резко обернулся на знакомый голос: Махмет! Он улыбался, как всегда, лукаво. Он не только узнал меня, но даже заговорил, заговорил по-русски. Правда, говорил он по-русски с большим трудом. Но он хотел сделать мне приятное. Это было дороже произношения.

— О, хаджи! — воскликнул я с горячей мольбой. И, сбиваясь, на разных языках стал рассказывать, как Асад-хан отнял у меня коня и склонял к бесерменской вере. И сопровождал свою речь многочисленными поклонами. Слава Богу, от поклонов голова ещё ни у кого ни разу не отвалилась. И как ни безрадостно было моё положение, я всё же замечал, что Махмет-хазиначи доволен знаками уважения. Слушая меня, он шёл, скрестив за спиной руки, и, глядя в землю, что-то обдумывал. Он остановился, пропуская верблюда, на шее которого жалобно позвякивал колокольчик. Насторожённо-хмурое животное посмотрело на меня высокомерными сытыми глазами. Я подумал, что Махмет молчит, потому что не может помочь мне. И снова затараторил о своём горе. Но хаджи Махмет меня прервал:

— Я замолвлю слово перед Асад-ханом. И надеюсь, что его ответ будет радостным для тебя. И я с удовольствием доставлю тебе эту радость.

И Махмет-хазиначи пригласил меня в свою палатку. За разговором я и не заметил, как мы вышли за город.

Изнутри палатка освещалась лампами. Махмет долго рассказывал мне о своей торговле, потом мы поговорили о пересекаемости человеческих судеб во времени и пространстве, и он вдруг спросил меня:

— Помнится, в Чебокаре ты говорил, будто хочешь отыскать в Ындии Церковь, которую насадил иудей Фома. Ты нашёл этих людей?

Я развёл руками.

— Воли Божьей не было, — уклончиво сказал я. — Не как мы, Господи, а как Ты!

И мы поразмышляли на эту тему. И я рассказал Махмету историю приобщения к истинной вере ындийского царя Авенира, и история эта, как потом оказалось, загадочным образом как бы повторилась и в моей жизни.

— Произошло это уже после того, как земли Ындии были просвещены святым апостолом Фомою. Многие уже уклонились от истинной веры (я заметил, что Махмет при этих словах нахмурился), многие держались бесовской прелести. Но один… — я хотел сказать «христианский подвижник», но опять же ради Махмета не сказал, а сказал: — …подвижник по имени Варлаам просветил царевича одного почти независимого княжества светом… — я хотел сказать «светом Христа», но ради Махмета не сказал, а сказал: — …светом Истинного Бога. Царь то добром, то строгостью и суровостью принуждал сына оставить… — я хотел сказать «христианскую веру» и опять ради Махмета проговорил так: — …веру в Истинного Бога. Но царевич прославлял (хотел сказать я «Христа») Единого Бога, Создателя всех видимых и невидимых. Если бы кто другой прославлял Его, царь замучил бы смельчака, но перед царём стоял его сын, его родная кровинушка. Царь оставил препирательства и сказал: «Дадим слово правде!.. Я созову всех мудрецов нашего царства и приглашу христиан. Пусть твой Варлаам встанет против наших мудрецов — пусть состязаются в вере. Если победят христиане, то будешь, сын, жить по своей воле, но если победят наши жрецы, покоришься моей».