Я приподнялся. На нижнем ярусе, у обглоданных свежих костей, ещё сидели два коршуна, серых от костной пыли. Оседая, человеческий прах стекал с крыльев струйками, светящимися на солнце, стекал в зияющий чернотой колодец, накрытый железной решёткой. Мара подавала мне какие-то знаки, но я не мог оторвать взгляда от светящегося, падающего струями человеческого праха. Потом дожди смоют костную пыль с камней. Мара присела рядом. На ней тоже не было никакой одежды. Мы сидели рядом на корточках, точно куры на насесте, и, притихшие, ждали парса. На спине у Мары некрасиво заживший шрам, похожий на приоткрытый беззубый рот.

Тело моё уже ныло от солнечных ожогов. Мару знобило.

— Он не придёт, — в отчаянии сказала Мара. — И мы сгорим на солнце…

— Не сгорим! Скоро вечер…

Не успел договорить, как кто-то снизу поднял решётку колодца, выбросил тюк, а потом выбрался сам. Это был наш спаситель. В тюке была одежда.

По железным скобам, встроенным в каменную стену колодца, мы спустились вниз. Там, у самой воды, был ход, грубо порубленный, но достаточно просторный. Носильщик запалил факел и движением ручки велел следовать за ним.

Я шёл за худым, низеньким и юрким носильщиком, блаженно улыбаясь сказочной прохладе. Шли по естественному карнизу. Вероятно, когда-то подземная река была шире. И меня не покидало предощущение, что скоро, совсем скоро я покину Ындию. И мне становилось грустно, будто я с покачивающейся палубы тавы уже смотрел на удаляющийся берег, который несколько лет был мне домом. И у меня защемило сердце. Я шёл на Русь. Казалось бы, набродился по бесерменским и брахманским землям, от родной еды отвык — а с чего грусть? С чего мнёт кручина?

Послышался шум моря. В проход можно было увидеть немного вечернего неба. Месяц оделся лёгкими тучами. Чуть позже неподалёку от берега увидел судно, хотя опознавательный факел на корме зажжён не был. С непустяковой высоты довольно ловко мы сбежали по крутизне вниз. В темноте звякнула цепью лодка».

В тот день снег растаял, и генуэзская Кафа враз стала чужой и уже не походила на Русь ни в каком приближении. Я закончил небольшую главу своего хождения, в которой рассказывал про Дионисия, и, довольный работой, решил прочитать написанное Маре. Как-никак она была участницей тех событий, которые я описал. Мара сидела на коврике у голландки и кривым ножичком вырезала из маленькой тыквы резонатор для змеиной дудки, а я читал ей по-славянски, читал медленно, потому что многих слов Мара не понимала и приходилось переводить.

— Тебе понравилось? — спросил я, надеясь получить похвалу без лести.

— Я только не пойму, Офонасей, почему ты написал, что в алтаре был епископ. Когда я подошла к вратам, в алтаре были только двое: Дионисий и воин раджи. Никакого епископа в алтаре не было, — сказала Мара, разглядывая готовенький тыквенный резонатор.

Её слова были ужасны. От неожиданности я умоляюще поднял руки.

— Постой, Мара! — я долго сидел с поднятыми руками. — Постой! Ты была ранена, тебе было плохо, ты говорила с Дионисием. И могла не заметить епископа. Он искал антиминс, мог присесть, и ты могла не заметить его за престолом или за жертвенником.

Мара пожала плечами.

— Ну если ты хочешь, чтобы был епископ, пусть он будет. Мне всё равно, только… его не было, — покорно сказала Мара с ясной улыбкой и прикрыла глаза.

— Но если, — растерянно проговорил я, взглядом умоляя Мару, чтобы она усомнилась в отсутствии епископа в лесном алтаре.

Мара растерянно смотрела на меня. Тыквенный резонатор выпал из её рук и покатился к моим ногам.

— Я, кажется, поняла, чего ты испугался.

— Если епископа не было в алтаре, а Дионисий сказал, что он был. И искал антиминс, чтобы отобрать его… Ничего не понимаю! Всё рушится!!!

— Я боялась тебе говорить, Офонасей, но иногда мне кажется, что Дионисий нарочно собрал нас в джунглях, чтобы всех перерезали… Я приходила в сознание, когда воины ещё не ушли. Дионисий стоял рядом с ними. И все они чему-то смеялись. И очень громко. И Дионисий смеялся вместе с ними, — из-под прикрытых век Мары скатились слезинки.

— Но тогда получается, что… — «Господи!.. Святый апостоле Фомо!..» — взмолился я. — Получается, что…

Я вскочил с табурета и заметался по дому, словно чёрная пантера по клетке перед кормёжкой.

— Получается, что ты воскресил Аруна, — проговорила Мара, выхватив из-под моих ног тыквенный резонатор для змеиной трубки. — Получается, что ты выиграл спор с бутопоклонниками…

И Мара устало прикрыла глаза.

— Кто же тогда Дионисий?

— Я не знаю, Офонасей, — умоляюще проговорила Мара.

А я метался по дому. Встал.

— Стало быть, и евангелие от Фомы мог написать сам апостол! Мара, почему же ты всё время молчала?

— А ты не догадываешься? — Мара прижала тыквенный резонатор к щеке, смотрела в сторону. — Я сама ничего не понимаю!

Я остановился у окна. Подоконник был завален дохлыми мушками.

«Готов ли ты освободить себя от накопленной в тебе праны?» — вспомнился вопрос махатмы. Руки мои поднялись, я неторопливо распростёр над подоконником свои ладони. Пальцы дрожали от невероятного напряжения… И когда одна мушка, шершаво пощекотав ладонь, вылетела из-под неё и стала с жужжанием биться об оконный пузырь, я прикрыл глаза и отпрянул.

«Ты всё помнишь», — точно из прошлого услышал я чистый, звучный голос махатмы и увидел его, волоокого, на исподе своих век. Я не радовался чуду, которое совершилось на моих глазах, которое совершалось через меня, чуду, у которого была свидетельница. Я только слушал немилосердное жужжание мух.

За окном встали густые фиолетовые сумерки. Как в Ындии. Мысли мои не давали покоя. И от них, точно земляные черви после дождя, вылезали и вылезали вопросы. И невозможно было разобраться в этой муке. Ответов не находилось. Почему Дионисий не позволил мне признаться жителям деревни, что я не воскрешал Аруна? Только ли потому, что опасался за мою жизнь? И ещё кольнуло… И откуда Дионисий узнал, что я привозил раненого пророка Ишара в дхарма-салу? И как тучный монах мог пронести раненую Мару по узкому карнизу в свою пещеру? Под игом новых дум сердце моё плакало. Складывал я эти вопросы, складывал, и получалось… Ничего путного не получалось. Неужели вся эта комедь из-за меня? Для моего обмана?.. Конечно, я спрашивал себя из глубины ума: а что если Мара лжёт? И епископ был в алтаре? Но тогда зачем Дионисий благословил её уходить из Ындии вместе со мной? И зачем ей лгать? В хитрости подозревались все… Эх, Офоня!.. Положение таково, впору возвращайся в Ындию. Да просить ли мне теперь епископа? А если согласится кто, не пошлю ли я его на верную смерть? Эх, Офоня!.. А если Мара лжёт, и я в западне, то… То что?

Подхлёстнутый подозрениями, ночью я не мог заснуть. Мара неподвижно лежала, отвернувшись к стене. Я чувствовал, что она тоже не спит. Луна снежной дорожкой, тоньше и прозрачнее чинского шёлка, спустилась в наше окно.

— Но почему Дионисий позволил тебе уехать вместе со мной? — спросил я среди ночи. — Почему он выходил тебя?

— Не знаю, — был ответ.

Тоном Мара умоляла не мучить её.

— Но он просил епископа с Руси! И указал место встречи.

— Вот видишь, — Мара снова отвернулась к стене и через зевок спросила: — И где же они будут ждать епископа?

— Какая теперь разница?

— А поближе он не мог поискать иерарха?

— Он ищет православного, — не без гордости за русичей сказал я.

Воскрешённые мушки облепили оконный пузырь — лунная дорожка, что тоньше чинского шёлка, казалась дырявой. Она забралась к нам на ложе. Мне подумалось, что оконный пузырь похож на мою душу. И она облеплена грехами, как пузырь мухами. И почему-то вспомнил евангелие от Фомы.

— Ты знаешь, когда у катакомбников я читал евангелие от Фомы, мне казалось, что все люди, которых я встречал в Ындии, говорили кусками из этого евангелия. А сейчас я спрашиваю себя: а разве могло быть иначе? Разве могло оно не впитать мудрость земли, по которой проходил апостол? И записи свои сжёг! — с горьким смехом сказал я. — Ну, полежали бы в суме, плечо бы не оторвали! Другой раз так не напишешь!