— Я?! — теперь уже улыбнулся я.
— Ты, Офонасей!
— Но почему? Почему я?! Таких, как я, тьма!
Снова взглянули на меня нежные, невинные, светлые глаза.
— Ночью и слепые, и зрячие — все ходят во тьме. Но вот наступает утро, тогда зрячий видит свет, но зрячих мало. Ты, Офонасей, зрячий! Так сотворил Бог… Бывают светлые моменты в жизни каждого человека. Бог с силой проявляет своё присутствие. И вот Господь открывает тебе, Офонасей, духовную тропинку к нему. Не противься Божьей воле, Офонасей!
22
Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём хождении:
— И ещё махатма сказал, что наступит время, и русичи забудут Бога и станут искренно считать, что человек произошёл от обезьяны. И возрадуются ындийские брахманы, почитающие Хаумана.
— Будя! — ядовито сверкнув глазами, прервёт Офонасея купчик с неприметным лицом.
— Да, будя! — басом поддержит другой купец с невесёлыми глазами. — Оно, конечно, народ мы тяжёлый, может, и пьём лишнее, может, и ноги приделываем к тому, что плохо лежит, нечаянно, так сказать, за своё принимаем… но чтобы… от обезьяны — нет! До такого русичи никогда не опустятся!
— Язычники наши — и то: мы, дескать, от сокола произошли, а мы — от оленя. Понятно, глупость, понятно, Бога знать не хотят. Но хоть красиво! А то — от обезьяны! — купчик с неприметным лицом ядовито усмехнулся.
Все посмеялись над нелепостью, которую услышали от Микитина. Надо же, от обезьяны… Русичи верить будут…
Подали расписную голубую миску с дымящимися огненными щами. Торопливо перекрестились на образа и приступили к трапезе.
— А на то, что турки отобрали твои записи, — тихо произнёс купец с невесёлыми глазами, — смотри как на волю Божью. Стало быть, не нужны на Руси они. И вот что я тебе скажу, мил-человек, послушай моего совета. Ты про то, что русичи будут верить, будто от краснозадых обезьян произошли, не пиши! Не клевещи на русича! Его и так никто не любит. Мы тут посмеялись, а — грех. Не бывать этому никогда!
За столом молча закивали. Офонасей повернулся к советчику — слушает.
— Про змею с девичьим сердцем не пиши! Не поверит никто этой сказке. Да и остальному тогда не поверят, коли про змею вспомнишь. И про светящегося человека тоже не надо! А напиши, как в Ындию ходил, какие города прошёл, какие товары там купить можно, а какие продать, — дыша праведностью, учил купец. — Про жёнок позорных можно оставить, чтобы дьякам было что вычеркнуть, — и добродушно осмотрел сотрапезников, будто спрашивая, оставить аль нет?
Улыбнулись бородатые лица, лишь один ядовито-смиренно:
— Негоже и это, совсем негоже.
— А что на лотосах записал, чтоб не знал никто! Не знай, правда была, не знай, нет! Может, придумал со скуки зимою ындийской — а, Офонасей? Всю зиму, поди, дождь лил, а? Может, придумал?.. Не со зла же… — как бы заступаясь за Офонасея, говорил правдолюбивый купец с невесёлыми глазами. — А потом и сам поверил в то, что придумал.
— Горе пишущему, — со смиренной ядовитостью сказал купчик с неприметным лицом.
— Ну, горе не горе, а…
— Как «не горе»? Пророк Давид сказал.
— Ну, коли сам пророк… то — горе. Зря пророк не скажет, — добродушно повторил правдолюбивый купец. — И те записи, что турки в Трапезунде не отобрали…
— Тоже бы надо сжечь! — посоветовал ядовитый купчик. — А то написал молитву по-бесерменски… Что, думал, мы здесь все лыком шиты, не прочитаем? Прочитали! Ну и зачем ты православную молитву по-бесерменски написал? — речь купчика лилась с враждебным подтекстом.
— Одиночество своё я передать хотел. Тошнёхонько мне одному на чужбине было, и чтобы ты, читатель мой, почувствовал хоть крупиничку моего одиночества, вот и написал я молитву по-бесерменски.
— Ничего я, читатель твой, не почувствовал, — ехидно ответил купчик, — а подумал, что обесерменился ты зело. Не надо нам твоих выкрутасов. И про религии — не надо! Если писать задумал — писать надо скромно, чтобы была польза от твоих слов. Нравственная! Или твои витийства должны быть предназначены для безобидного развлечения. Скучно иногда бывает или наработаешься до однообразия, а тут, скажем, ты со своими виршами, чтобы как-то украсить мою жизнь. А ты, Офонасей, претендуешь чуть ли не на какую-то там духовность!
— Да я и не претендую! Но, если волнует, если болит, как же не писать? Коль Бог талант дал — надо отрабатывать.
— Ой ли? — не унимался купчик. — А может, ты Бога под своё самолюбие подначиваешь? Вот где грех-то! Сам считаешь, что чуть ли не проповедь пишешь, — ехидно продолжал купчик. — Дескать, люди прочитают и будут предупреждены об антихристе… Да все знают! А кто не знает, тот не хочет знать. Стало быть, и пропадать им! «Не о всём мире молю»… Так, стало быть, Богом задумано. Помяни моё слово, Офонасей, ни один — ни один! — из этих, кто за объединение религий выступает, — ни один! — прочитав твои записи, не бросит своего бесовского дела. Ни один! Тогда и разрешите спросить, какая польза нравственная от твоих писаний? Никакой!
— Да ты-то откуда знаешь? Ты кто — пророк?
— Нет, — со смиренной ядовитостью ответил купчик. — Я — не пророк. Я — так себе, букашка мелкая, — желчно парировал купчик. — Только я уверен, что от молитвы больше проку, чем от твоих виршей. Будем молиться, ни один бес нас ни с бесерменами, ни с папежниками не объединит.
— Ну, тут мне возразить нечего! Сам так думаю.
— Ещё бы ты возражал! Горе тебе, Офонасей, если ты погрязнешь в своих писаниях, а к высшей красоте не устремишься! Туда, где тайна божественная! Её словами не опишешь.
— Знамо дело, не опишешь. Только приблизиться к евангельской красоте и простоте можно. Пусть приближение это маленькое для человека, но всё же приближение. Слов нет описать тайну Троицы, только так их, слова-то, можно поставить, что между ними, как лёгкое дуновение этой тайны.
— Смотри и вправду так не напиши, — испугался чего-то купчик, — а то тебе после того, как сам так напишешь, Евангелие может ущербным показаться.
— Не покажется, — ответил Офонасей. — Господь не допустит… Витийство — оно, как молоток. Можно гвозди забивать, а можно тебе по голове дать. Но не выбрасывать же молоток из-за этого.
— Без молотка в хозяйстве никак нельзя, а без твоего витийства можно обойтись. Пользы нет!
— А если я захочу описать, как человек духовно пал и поднялся? Может, кому-то грешному в помощь моё описание будет? Может, прочитав, узнает, что не ему одному плохо, и сможет подняться из бездны грехопадения. Может…
— «Может, может», — передразнил купчик.
— Ну-у, — Офонасей развёл руками.
— Бог витийства не любит, — купчик погрозил ему пальцем и обозвал: — Вития суемудренный…
— Откуда тебе сие известно? — пошёл в наступление Микитин. — Уж не Господь ли с вами беседовал?
— Что это ты на «вы» перешёл? — обиделся купчик. — Кто это — вы?
— Ты и бесы, — понесло Офонасея. — Кто же ещё? А витийство — не грех, грех — дурное витийство! И что за грех, если я каждой строчкой буду Христа прославлять?
— Ага, и молитву по-бесерменски писать!
Офонасей метнул руки на другой край стола и схватил купчика за грудки.
— Не замай! — пискляво кричал купчик. — Не замай! — но и остановиться не мог, чтобы не поддразнить Микитина. — Змея с девичьим сердцем его полюбила!.. Тьфу!
— Прекратите, ребяты, — добродушно сказал миролюбивый купец с невесёлыми глазами и протянул руку к миске с щедро нарезанными ломтями хлеба. И вдруг все замерли. Кто уронил ложку в тарель, а кто — на стол. Из-за миски скользящими шажками выползла змея. Подняла свою листообразную голову, раздула капюшон, сухо зашипела, закачалась, точно готовясь к атаке.
23
Когда Иосиф-солнце, должно быть, спрятался в ров запада, а Иона-месяц, должно быть, показался из чрева востока, Офонасей снова услышал наверху шипение змеи и торопливый шёпот молочницы Анасуйи:
