— Если мы, обыкновенные люди, едим мёртвое и делаем его живым, то неужели ты, знающий секрет праны, не попытаешься вернуть матери сына?

— Отойди от меня, мать Аруна! Оставь меня в покое, тишине и радости!

«Ты знаешь секрет праны, — услышал я внутри себя голос махатмы. — Ты — христианин. Страдания мира — это так важно, что Господь твой стал однажды человеком. Неужели тебя не трогают страдания матери?»

— Ятри, я не верю, что ты убил моего сына, — с горечью в голосе произнесла Букалявалика и опустилась передо мной на колени. — И если ты именем своего Бога сможешь вернуть моего сына к жизни…

Рыдания вырвались из гортани несчастной матери. И вдруг раздался звук — точно заяц дробью застучал лапой по сухому дереву. С уступа, на котором я сидел, видно было, как неподалёку от деревни двое мужчин срезали бамбуковые палки для погребальных носилок. К реке, к месту, где сжигали умерших, подъехала повозка, запряжённая буйволами. Стали сгружать дрова и священные коровьи кизяки.

«Ты снимешь с себя подозрение, — снова услышал я внутри себя голос махатмы, — и клеймо со своего имени, потому что сможешь спросить у ожившего, кто убил его, как это сделал апостол Фома».

Прямо у моих глаз порхали две сиреневые бабочки.

— Надежда есть, — неуверенно сказал я.

«Тот, кто убил Аруна, не хочет его воскресения, — услышал я голос махатмы, — и будет препятствовать тебе! Не помогай ему и не делай препятствия из себя самого».

— У тебя любящее сердце, ятри! Никто не может дать без любви, — сказала Букалявалика, — поэтому ты сможешь.

Когда мы подошли к дому брахмана, тело Аруна, завёрнутое в белую материю, уже покоилось на бамбуковых носилках. Поверх белой материи лежали свежие цветы. Я чувствовал на себе недружелюбные взгляды.

Брахман вышел из дома с глиняным горшком в руках. Горшок он держал через материю. Должно быть, там были горящие угли. Брахман дал знак, и мужчины подняли носилки с телом Аруна. Женщины запели. В их песне я смог разобрать только имя Рамы. Моё упование на собственные силы было весьма хрупким, и всё же я крикнул:

— Остановитесь! Я могу воскресить Аруна! И Арун назовёт имя убийцы!

— Он убил моего сына! — вскрикнул брахман, показывая рукой на меня. Поднялось волнение в похоронной процессии. Выступил один из братьев Нидана и щёлкнул собачьей плёткой. Кто-то нещадным ударом оттолкнул меня. Я успел заметить растерянное лицо жены брахмана. Меня связали и бросили у дороги. Утомлённый борьбой, обессиленный, я лежал, связанный по рукам и ногам. Процессия с именем бога Рамы удалялась к реке.

«Чего ты ждёшь? — услышал я голос махатмы. — Ты уже вышел из мира. Твои путы весьма условны».

Его слова прозвучали как приказ, и я почти без усилий сбросил с себя верёвки и побежал к реке. Чтобы сократить путь, бежал лесом. Мчался как загнанный, проламывался через заросли, точно боевой слон. Когда подбежал к готу[27], тело Аруна уже лежало ногами на юг. Уже запалили костёр, и от ароматических палочек уже поднимались благовония. Брахман читал мантры, читал спокойно, как читает человек, пресытившийся горечью. Я бросился на костёр к телу бездыханного юноши. Никто не ожидал моего появления. Даже брахман перестал читать мантры. Огонь обжигал мне ноги, но я, возведя очи и руки горе, воззвал к Богу и просил воскресить Аруна. И Арун резко сел на носилках. Его лицо, покрашенное жёлтыми и красными порошками, испугало меня. Я в ужасе отпрянул. Погребальные пелены сковывали Аруна. Он попытался что-то выкрикнуть. Мать бросилась к сыну. Он умолял, чтобы его развязали. Кто-то запел. А меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Брахман окаменело стоял рядом со мной, и только острый кадык ходил по вые, выдавая волнение.

— Велик твой Бог, ятри! — выкрикнул женский голос.

Брахман бросился к носилкам и стал распутывать погребальные узы своего сына. Братья Нидана робко приблизились к ожившему. Осторожно сняли носилки с кострища и поставили у самой реки. Она приветствовала воскресшего Аруна яркой лунной дорожкой. В ночи поднялся шум, и среди этого шума голосов радостно выделялся голос молочницы Анасуйи. Гул одобрения шёл со всех сторон. Вокруг меня щедро расточали хвалы. Арун, иссохший плотью, сидел возле грузной, радостно плачущей матери и рассказывал о том, что произошло с ним в тот день, когда он, съедаемый ревностью, подбежал к моей хижине. Мать смывала погребальные краски с лица сына. Люди слушали с удивлённо распахнутыми глазами, ловили каждый звук из бледных уст Аруна. Но рассказ ожившего не прояснил, кто убийца.

— Когда ты подбежал к костру, ятри, — сказала мне жена брахмана, — я сразу поверила, что ты воскресишь моего сына. Твои руки, обращённые к небу, светились, будто огненные свечи.

Она не могла сдержать своей радости. И брахман, зябко пожимая мосластыми плечами, благодарил меня. Люди пустились в пляс от охватившей их радости. Танцевали с факелами, танцевали до утра, пока плясуны не утомились от танцев. Смех разливался по ветру. А сам ветер играл в надломленных и срезанных тростниках что-то весёлое, лёгкое, утробное. Я ожидал, что многие, увидев чудо, примут Святое Крещение, но этого не случилось, как случилось много лет назад, когда сына брахмана воскресил апостол Фома.

Меня уговаривали остаться в деревне, но мне надо было найти кельи пленённых монахов, которых я видел глазами ястреба. Когда рано утром я покидал гот, дети гурьбой провожали меня. Плакальщицы у реки чистили зубы расщеплёнными веточками. В воде плавал обронённый кем-то кувшин.

Паромщик, переправляя меня на другой берег, сказал непонятно:

— И пьяный, исповедующийся ослу, изречёт истину.

— Пьяный, исповедующийся ослу, изречёт истину? — переспросил я. — Как это?

Но паромщик ничего не ответил.

— Да-а, дела-а! — протянул Нидан, выслушав рассказ брата о воскресении Аруна, и направил своего крепко сбитого коня к дому брахмана.

— Как чувствует себя Арун? — спросил Нидан у матери воскрешённого.

— Он спит, — шёпотом ответила счастливая Букалявалика.

— А где пурохит[28]?

Брахманша указала в сторону реки.

Брахман сидел на берегу, прислонившись к стволу дерева. На приветствие Нидана Дгрувасиддги скупо и виновато улыбнулся. Нидан присел рядом. Холм плавно спускался к реке.

— Да-а, дела-а! — протянул Нидан, выслушав рассказ о воскресении Аруна от самого брахмана.

На другом берегу тоскливо покрикивали обезьяны.

— Я не знаю, что и думать, — грустно сказал брахман. — Как отец я рад, что сын мой жив, но как брахман я в недоумении. Почему Арун воскрешён именем Распятого? И как брахман я должен… Аруна надо отправить в город мёртвых.

Нидан вздрогнул. Он только сейчас заметил, что вода в реке покраснела. И урчала громче обычного. Явление, привычное для этого времени года, но Нидан и в кровавом окрасе воды, и в её рокоте уловил намёки богов на предстоящие, не ясные ему перемены. Нидан рассказал брахману о том, как стал свидетелем разговора царевича и его пестуна, об оглашении царевича каким-то Дионисием-христианином. И о том, как раджа повелел пленить христианских отшельников, и, конечно, не забыл упомянуть о словах раджи, что облако его милости ещё не остановилось над ним, судьёй Ниданом.

Вода плескалась у берега, точно пыталась что-то сказать.

Следующим утром о том, что произошло во дворце раджи, Нидан рассказал молочнице Анасуйе, а то, что знает молочница Анасуйя, знает вся деревня.

Я искал кельи пленённых монахов. Птицы, которые были мне как братья, подсказывали мне дорогу. И деревья, которые стали мне как братья, подсказывали мне дорогу. И вот, обойдя лесистые холмы, я вышел на большую высокую гору. С неё смотрело вниз множество ископанных пещер, узких, как гробы. Это были кельи монахов, пещерную жизнь которых прервали воины раджи. Я вскарабкался по травянистому склону. Кельи источали едва уловимый запах ладана. Так мне показалось. Может быть, это благоухал какой-нибудь кустарник. Изнутри пещерки были искусно укреплены свежими брёвнышками и бамбуком со свежими срезами. Не составляло труда представить, как текла в этих кельях размеренная монастырская жизнь. И всё же что-то чудное таилось в каждом незнакомом углу, что-то нужное мне, что я искал и никак не мог найти. Я переходил из кельи в келью, и в одной из них у меня захолонуло дыхание. Икона поразила меня. Богородица (если это была Богородица) была темнолика, с яркой такой на лбу, в цветастом сари, какие обыкновенно носят состоятельные брахманки. И с золотым тонким колечком в крылышке носа. А Богомладенец (если это был Он) был в красной чалме. А в нише под иконой я увидел свиток из белого чинского шёлка. Сердце заколотилось, но не сверху вниз, как обычно, а справа налево. Перекрестившись, я протянул руку к свитку и осторожно взял его. И развернул. Находка вызвала у меня головокружительную радость, и я присел на чурбак. Буквы дрожали перед глазами, и я долго не мог не только прочитать написанное, но и угадать, на каком языке текст. Смахнул слёзы и прочитал по-гречески на тонком белом шелку, тканном в воде и лощённом самоцветным камнем: