— За нами кто-то шёл, но потом потерял нас, — сказал Офонасей.

Мара немного успокоилась, будто заручилась уверенностью.

— Он говорит, что спрячет нас.

И снова берегом моря пошли к городу. Шли странно и, конечно, запутали слежку, замотали её. Если она, конечно, была. Вдогонку никто не бежал. Снова плутали между глинобитных хижин, снова зашли на чей-то двор, более просторный, чем тот, где нашли провожатого. Он запер Офонасея и Мару в комнате без окон. Понятно, сосудов для освежения воздуха не поставили. Офонасей улёгся на пол. Духота была страшная. В щели над дверью виднелась полоска ночного неба. Мара прилегла рядом и нежно положила руку Офонасею на грудь. Мара что-то ворковала вполголоса. Офонасей точно видел глаза женщины, полные желания. Но совесть укоряла его, и, испытывая известную неловкость, он сказал Маре то, что уже не первый день собирался сказать и не решался:

— Мы христиане…

Рука Мары напряжённо замерла.

— …Но так получилось… С тобой… Там, в джунглях… У меня теперь одна надежда: на милосердие Господа. И я надеюсь. Иначе от отчаяния можно… пропасть окончательно для жизни вечной и бесконечной.

Рука Мары взлетела с груди Офонасея, как мягкое куриное пёрышко на ветру. Мара отпала от мужчины и отвернулась.

— Офонасей, неужели ты и в самом деле ни о чём не догадываешься? — спросила Мара после некоторого молчания.

— О чём, Мара? — спросил Офонасей, чувствуя по тону женщины, что она хочет в чём-то признаться.

— Господи! — прошептала Мара, должно быть, взглядом взывая к звёздам в тонкой полоске над дверью. — Он ещё задаёт вопрос! Неужели на самом деле не знаешь? Ты видишь эти звезды, Офонасей?

— Слава Богу, пока вижу.

— И луну?

— И луну.

— Они были свидетелями!

— Свидетелями чего, Мара? — спросил Офонасей, сам удивляясь своему тону, который не подозревал о предстоящем признании Мары. — Ты говоришь загадками.

— Свидетелями моей любви.

— Ты любишь? — тон Офонасея не допускал сомнения, что он удивлён. — Но кого? Ты говоришь про Аруна?

— Я говорю про тебя!

И Офонасею показалось, что Мара прикрыла глаза.

— …Я тебя тоже люблю… как сестру.

И вспомнил то, что произошло на тропе, в джунглях. Мара покачала головой, очевидно, вспомнив то же, что и Офонасей. Слова неправды сделались в устах Офонасея кровью. А Мара заговорила о любви. Офонасей слушал молча, дышал ласковой лестью. Кольцо бесовской прелести сужалось. Мара сделалась озорна и как бы поглупела…

— Не балуй, — сказал Офонасей и… пал жертвой обольщения.

Когда полоска над дверью посветлела, во дворе послышался шум. Офонасей и Мара прильнули к дверной щели.

— Что это принесли?

— Железные гробы, — пояснил Офонасей.

— А что это за люди с мешками на руках? — спросила Мара.

— Это парсы — носильщики трупов.

— Кто-то умер? — спросила Мара.

Её била дрожь, ибо она догадалась, для кого принесли железные гробы.

— Парсы должны помочь нам, — не очень уверенно сказал Офонасей.

Один из носильщиков направился к двери. Шёл по-хозяйски. Это был тот человек, которого ночью повстречали в приморском лесу. Офонасей и Мара отступили от двери.

— Кажется, он что-то хочет сказать нам, — голос Мары подрагивал.

— Носильщики трупов никогда не разговаривают с живыми, — вылетело у Офонасея.

— Вчера ночью из города нас выводил мертвец?

Офонасей не знал, что ответить. Должно быть, и парс плохо держит свою веру.

Дверь распахнулась, и из света вышел низкорослый человек с маленькими детскими ручками. Офонасея поразил собачий взгляд парса.

— Если хотите выжить, — произнёс носильщик трупов, — слушайте меня внимательно… Сейчас вас положат в гробы и понесут к башне. Там положат на покатой плоскости в гробовые ниши. Когда носильщики уйдут, а они все — мои сыновья, как только захлопнется дверь за ними, переворачивайтесь на живот и закрывайте голову руками. И не бойтесь коршунов! Живую плоть они не тронут. Лежать вы будете нагими. Потому что моим сыновьям надо вынести из башни погребальные одежды и сжечь их на глазах у тех, кто заплатил за вашу смерть.

Офонасей и Мара переглянулись. Но маленький парс не счёл нужным что-либо объяснять и продолжал:

— Ждите, пока стервятники разделаются с плотью мёртвых, которых мы похороним вместе с вами. Коршуны отлетят, а вы ждите меня, ждите молча. Не вздумайте разговаривать в башне забвенья!

— А нельзя обойтись без мертвецов и коршунов? — взмолилась Мара.

— Нельзя! — отрезал парс, жутко, по-собачьи глянув на Мару. — Надо, чтобы люди, которые заказали вашу смерть, увидели, что коршуны пируют. К тому же я уже сказал, что умертвил вас.

— Что это за люди? — спросил Офонасей, изумлённый словами маленького человека.

— Они заплатили мне, и я взял деньги, потому что мне очень нужны деньги, — насупясь, сказал носильщик трупов. — Но и вам я должен помочь, потому что я обязан тому человеку, от которого вы пришли. Он — жрец Распятого. И когда-то, очень давно, он выручил меня из беды.

— А почему мы должны верить вам? — спросила Мара.

— Вам больше ничего не остаётся! — и парс шершаво улыбнулся.

— Неприятный, — сказала Мара, когда парс отошёл.

Слабый свет едва угадывал её профиль.

— Дионисий говорил, что он человек надёжный.

— Почему же он разговаривает с живыми? — Мара покусывала губки. Она беспокоилась, будто угодила в ловушку: — Может, он нас за живых не считает?

Выжидая, маялись.

Во дворе стояла дремотная тишина.

Вскоре носильщики трупов сорвали с Офонасея и Мары одежды и обмотали гробовым тряпьём. Парсы обращались с беглецами так, будто они были в самом деле мертвы. И в Офонасея закралось сомнение, суждено ли выбраться ему из башни забвенья.

«В раскалённом на солнце железном гробу сладковато подпахивало разложением. Порой мне начинало казаться, что я попался, что я в ловушке, что меня умертвят. И хотелось закричать, застучать головой о железную крышку гроба. Но краешком ума, не подчинённым панике, сквозь духоту и подташнивание, я помнил, что есть какое-то средство, кроме крика, но не мог вспомнить. Тело жгло через гробовое тряпьё. Ындия становилась невмоготу. Носильщик чуть подбросил гроб, очевидно, поправляя шест на плече, и я обжёг нос о крышку. И вспомнил очевидное: молитва! Но я ни одну не мог вспомнить! Не мог вспомнить ни единого слова! Как в дурном сне, когда бесы волокут тебя в ад, а ты не можешь поднять руку, чтобы перекреститься. Но тут спасительно вспомнил «Богородицу». Гроб мой зазвенел. Очевидно, его опустили на столбушки перед дверью в башню. А духота!.. От такой духоты мёртвый умер бы ещё раз. Но тут крышку отворили. Так, должно быть, требовал обряд. Солнечный вар показался мне свежим дуновением. Сквозь ресницы над немой громадой башни увидел коршунов. Человек с зонтиком, закрывающим его от птичьего помёта, читал заклинания. Видел я железное кольцо, ввинченное в каменную башню. К нему крепилась цепь, и пёс рвался с этой цепи к моему гробу. С лязганьем затворилась крышка… Сейчас, когда я рассказываю свою историю, ясно, что я остался жив, но тогда я не знал, чем закончится моё путешествие. Я зашептал молитву. Читал истово, как ни разу не читал ни до, ни после.

В башне с меня сорвали тряпьё и положили на раскалённые камни гробообразной ниши. В соседнем гробу, за невысокой перегородкой — человеческий остов. От движений носильщиков кости превращались в серую пыльцу. Провалился висок черепа. И всё же мне было лучше, чем в железном гробу, только в носу щекотало от пыльцы человеческого праха. Носильщики подняли железные гробы и осторожно спустились вниз. А над башней встала спасительная туча. Я блаженно прикрыл глаза. Внизу заскрежетал дверной засов. И с его скрежетом в мой ум дошла догадка о происхождении спасительной тучи. В испуге я распахнул глаза. Птичьи крылья устрашающе вспарывали воздух. На башню спускалась стая стервятников. От поднятой костяной пыли дышать стало нечем. Крылья били со всех сторон. Я перевернулся на живот, как учил парс. Тут же два стервятника устроились на моём гробу и запировали человеческой мёртвой плотью. И вдруг всё стихло.