— Это ты, Фома?

И он с досадой раздвинул ветви. Прикрыл грудь и сделал шаг к печке.

— У неё гость, — многозначительно сказала женщина и улыбнулась чёрными усиками. — Тебе придётся подождать.

Фома опустился на корни дерева. В доме жила блудница. Не такая богатая, но и не менее известная, чем в своё время Мария Магдалина. Мысль Фомы споткнулась. Он не посмел плохо подумать о Марии из Магдалы. Даже в прошедшем времени. Фоме вдруг стало стыдно за свои недавние самонадеянные мысли. И пришло же в голову, что именно Господь ведёт его по извилистой тропинке среди виноградников! Какое обольщение!

— Или ты пришёл, Фома, чтобы отвадить эту женскую красоту от блуда? — лукаво спросила стряпуха, поправляя на полной груди яркую накидку. — Как ваш Учитель — Марию Магдалину?

«Я сам не знаю, зачем я пришёл», — про себя сказал Фома. И тут его как бы изнутри осиял свет.

— Не скорби, Фомо, — с любовью сказал Господь, — не скорби, что посылаю тебя к народам диким, ибо встретишь ты много достойных людей. И просветишь их светом истины. Царь Гундафор решил построить дворец, какого ещё не было на ындийских землях, и с александрийскими кораблями послал своего купца Авана, чтобы в Риме он нашёл архитектора. Аван дорого продал мурринейские сосуды, но архитектора не нашёл. И теперь ищет искусного строителя в Палестине, который смог бы возвести палаты, как у римских императоров. С этим Аваном ты пойдёшь в ындийские земли. Встретишься с ним и выдашь себя за человека, опытного в строительном искусстве. Будь мужественным, Фомо, и не страшись. И помни: Я всегда с тобою.

Свет отступил, благоухание расточилось, и запах жареной рыбы уже не показался Фоме таким притягательным. Стряпуха улыбалась чёрными усиками. Рядом с ней стоял высокий человек в чалме и, чуть задрав свой хищный нос, с кисловатым пренебрежением косил взгляд на предлагаемую рыбу. Глазки стряпухи бегали, но, как ни старалась она представить свой товар в лучшем виде, усмешка гостя говорила о том, как мало он верит женским ужимкам.

Исчез свет, но душа Фомы пребывала в сладостном великом чувстве любви к Богу, ко всем людям, пробудилась нежность ко всему белому свету: к человеку, вышедшему от блудницы, к стряпухе у печки, к дереву, которое вдруг нежно простонало, к муравью, несущему былинку, даже к тени муравья, даже к тени былинки. Всё вдруг обновилось, стало интереснее, загадочнее. Хороши были и люди, хороши были и виноградники — всё стало чуть иным, более лёгким. И Фома почувствовал, как в нём прибывают силы. От избытка радости захотелось молиться. А человек в чалме, быстрыми движениями пальцев поглаживая свои острые подщипанные усики, о чём-то говорил с полной стряпухой, шея которой была с тремя гладкими, как у раковины, складками. Иноземец что-то говорил о джунглях, где по стволам деревьев вьются лианы, а по вершинам стелется густой мох. А в листве постоянно слышится зазывный хохот обезьян, которых так много, что… И Фома будто снова услышал голос Господа: «И радости вашей никто не отнимет от вас». Человек в чалме чему-то засмеялся и наклонил голову. Фома радостно улыбнулся, точно увидел потерянного когда-то брата, и едва слышно позвал: «Аван?»

Удивление моё возросло донельзя.

— Аван? — махатма замолчал.

Я никогда не жаловался на нехватку выдержки, но тут с каким-то детским восторгом выкрикнул:

— И я! И я хотел написать то же самое! Поверите ли вы мне?

Я чувствовал себя ребёнком у ног отца. Махатма по-отечески улыбнулся. Я благодарно пожал ему руку. И радости нашей никто не отнимет от нас. Отраден был шелест ветра наверху, отрадно журчание водопада. Мне казалось, что я слушал рассказ о Фоме из уст… самого Фомы. Я готов был поверить в переселение душ!

— Я не знаю, как благодарить Господа! В Ындии я хотел встретить Церковь, которую насадил апостол Фома, а встретил… вас! — я чувствовал себя бодрым, лёгким, живым. Я снова удивлялся житию святого апостола Фомы и чувствовал огромное желание ему подражать.

— Ты, Офонасей, упрекаешь меня в том, — с благотворной уверенностью сказал махатма, — что я чашу забвения пронёс мимо уст, а сам описываешь чужую жизнь в далёком прошлом и земли, по которым никогда не ступал. — И махатма снова по-отечески улыбнулся — будто одарил благодарностью.

— А почему вы сами не хотите записать ваш рассказ? Повествование достойное и похожее на происшествие истинное.

— Мне этого не надо. Друзья из высшего мира не рекомендуют мне писать. У меня другой путь. И я надеюсь, что кое о чём напишешь ты. — Махатма жестом велел мне подняться и продолжить дыхательные упражнения. Мы стали уже близки и не повторяли некоторые слова, а обходились жестами и взглядами.

— Я обязательно упомяну, что слышал этот рассказ от вас!

Махатма не возражал.

Время шло непонятным образом. Порой казалось, что за день я проживаю седмицу. И я не мог сам себе ответить, сколько раз волоокий, таинственно-светлый махатма приходил за мной, чтобы вывести из заброшенного колодца.

— Готов ли ты освободить себя от накопленной в тебе праны? — спросил однажды махатма.

Я оцепенел в замешательстве, заупрямился было:

— Увы! Это невозможно!

Но махатма сказал, чуть сердясь на мою недогадливость:

— Тебе предстоит великое дело! И немного я помогу тебе!

И ещё заговорил о том, о чём нельзя говорить громко, поэтому перешёл на шёпот. Его смутные подсказки ничего не прояснили, но я начинал привыкать к постоянному слому моего мироощущения. Сила махатмы фиолетово и бирюзово вливалась в меня и обогащала меня. И вот он положил на замшелые камни что-то завёрнутое в белый плат. Я медленно развернул таинственный свёрток. На белой ткани лежал маленький салатовый попугай с мёртво торчащими вверх лапками.

— Я помогу тебе.

Сквозь лягушачьи трели в кустах алоэ я услышал далёкий голос махатмы. И я распростёр над птицей пальцы, задрожавшие от напряжения. Как пишут бесерманские витии, я бросил аркан попытки. И почувствовал, как некая сила вышла из меня с соблазнительной лёгкостью. Попугай вдруг дёрнулся и, напугав меня, выпорхнул из-под моих рук. Мелко, упруго вспарывая воздух крылышками, закружился по пещере и выпорхнул в «окно». И снова тишина, только лягушачьи трели взвиваются к небу из кустов алоэ. Я устало улыбнулся махатме. Он взглянул на меня с едва заметной смешинкой. А я тихо радовался чуду, не пускаясь в его толкование, чуду, которое совершилось на моих глазах, чуду, которое совершилось через меня.

После омовения навалился сон. Сквозь дремотную тишину и лёгкие миражные видения махатма подплыл ко мне, прошептал мне на ухо несколько слов на санскрите. Слова эти я вытвердил наизусть. Перевёл их позже, когда, созерцая, уже просидел несколько дней под тенью баньяна. Слова, нашёптанные махатмой, были ключевыми при медитации. Теперь мне нет нужды держать их в тайне, как это делают ындусы.

«Превратиться в то, чем я действительно являюсь».

Я внимал, пытаясь удержать непослушные веки. Слова махатмы ложились крепко. И тут будто летучая мышь мелькнула. Или моргнул и заметил движение век.

Очнулся я на воле, в тени дерева, в его причудливо извитых корнях, вылезших из земли. И вдруг я заметил, что смотрю на себя самого чужими глазами — глазами… дерева, под которым сижу. Я видел себя сверху и одновременно видел крупно свои босые ступни, поставленные на корни: кровоточила ранка на мизинце левой ноги. Махатма не обманул. Он вложил в меня умение созерцать. И я стал созерцателем. Воздух был приятен и свеж после подземелья. И я воспарил вместе с лягушачьими трелями.

Тщательно обыскав Нидана, начальник дворцовой стражи Варун провёл его по вылизанным дорожкам важного сада и велел ждать неподалёку от хрустальной беседки. Раджа услаждался танцами. Нидан от волнения не слышал музыки и, точно провинившийся, поглядывал по сторонам. Дело, которое привело его сюда, ещё совсем недавно казалось самым важным, но теперь, поглядывая из-за золотой осоки на плясунов, Нидан начинал сомневаться, что его усердие будет оценено во дворце. Ждать пришлось долго… Наконец плясуны и музыканты, утомлённые, прошли мимо, и начальник стражи Варун грубо и неторопливо прошипел на ухо: