Воздух был нежно прозрачен. Из деревни слышался вялый собачий лай. Женщина вела к реке буйволицу… Из недостроенного храма с крестоносным куполом доносилось пение.

— Быстро они, однако, управляются, — усмехнулся Дионисий, кивком указывая мне на новый деревенский храм.

Углы храма украшали четыре минарета (один был ещё недостроен), а у входа стояли большущие, вровень с куполом, статуи Ганеши и Хаумана.

— Статуи, должно быть, загодя заготовили. Раджа не поскупился, — тяжело дыша, сказал Дионисий с болью и посмотрел на меня: — Как ты видишь, в деревне кое-какие перемены.

— Интересно, а как к ним относится брахман Дгрувасиддги? — спросил я, чувствуя себя смертельно виноватым.

— Разве я не сказал тебе? Дгрувасиддги сразу после религиозного спора поменял миры, и теперь в бутхане служит его сын Арун. Он же совершает языческие требы. Арун временами служил вместе со священником в недостроенном храме. Люди ходят молиться туда и туда. Они знают, что их брахман Арун был воскрешён силою Распятого.

Мне стало плохо. Как в тот день, когда Асад-хан, отобрав у меня коня, склонял принять бесерменскую веру. Хуже, ещё хуже. Ибо я вложил существенную лепту в обман жителей деревни, которая не так давно меня приютила. Мне хотелось исправить ошибку, но я не знал, как. Даже внешнюю невозмутимость не мог сохранить — заходил по уступу, как чёрная пантера…

— Я должен вернуться в деревню и сказать жителям, что я не воскрешал Аруна! Что я…

Дионисий плавным движением руки отогнал большую сиреневую стрекозу.

— Братья Нидана убьют тебя! И брахман Арун, и священник найдут что сказать людям, — с покровительственным благодушием проговорил Дионисий. — Даже если ты успеешь что-то сказать, вряд ли тебе поверят. Слишком многое придётся ниспровергнуть… А ты дал слово, что будешь хлопотать о епископе на Руси для верных Ындии.

Из храма стали выходить люди и посолонь пошли вокруг. Под пышным балдахином, на бамбуковом паланкине несли большую икону, похожую на Спаса Нерукотворного. Только Спаситель был без нимба, а стало быть, Спасителем не был. Нёсшие паланкин вопияли злосмрадную песнь. Уши мои не могли переносить их козлогласования, глаза мои не могли смотреть на духовный блуд. И стыдно, и горько мне было, что я способствовал этой мерзости. Ударяли в кампан — точно громыхала наковальня.

— Это царство бесов на Земле! — с показным спокойствием произнёс Дионисий.

Вход в пещеру, где спасался Дионисий, заметить было невозможно. Он прятался в узкой расщелине, в которую тучный монах едва пролез боком.

— Если ещё поправлюсь, застряну как-нибудь здесь да так и помру, — бодро проговорил Дионисий, тяжело дыша.

Дальше было ещё хуже. Мы повернули и оказались у глубокой пропасти. Предстояло пройти по узкому серповидному карнизу, в конце которого за небольшой каменистой площадкой виднелся вход в пещеру, закрытый роскошным вьющимся растением с широкими плотными листьями. Я про себя сразу отметил, что на этих листьях можно писать. Даже ногтем. Я не представлял, как можно пройти по карнизу. Дионисий, тяжело дыша, пошарил рукой в широкой косой скальной трещине и достал моток верёвки. Ловко набросил петлю на уступ возле входа в пещеру и, держась за верёвку, быстро бочком прошёл по карнизу. Обернулся ко мне и благословил.

Птицы летают совсем рядом, стремительно летают! Фьюить-фьюить!.. Так же летать будут, когда по карнизу пойду… Машу рукой: прочь! прочь! Ещё не свалился из-за вас в пропасть… Фьють-фьють! Вспарывают и режут воздух совсем рядом с лицом. Гнёзда, должно быть, рядом. Здесь, в скальных трещинах. Весь склон в трещинах, курчавится зелёной порослью… Птицы тоже напирают, вдавливают меня в скалу. Дышать нечем, задыхаюсь, как Дионисий. А он останавливается на площадке перед входом, ещё раз даёт мне отмашку. Перекрестился… Держусь за конец верёвки, а спиной прижимаюсь к скале, вдавливаюсь в неё. Чувствую спиной каждый скол, каждый маленький выступ. Каждый маленький выступ хочет сбросить меня в пропасть, толкает в спину. Птицы остались где-то слева. Господи, помилуй!.. Шаг, ещё шаг, ещё шаг… Бочком-бочком… Кто же там рядом с Дионисием?.. Кого я вижу!.. Не может быть… С головой, что ли, плохо? Не может быть!.. Я останавливаюсь. В груди колотьба. Как бы не ухнуться вниз. Некому будет с Руси епископа звать. Кто же стоит рядом с Дионисием? Не верю! Глазу своему не верю! Зажмурил его. Тот, по которому татарин кривой саблей рубанул, не видит ничегошеньки. Муть одна… Шаг, ещё шаг, ещё… И росточек её, и фигурка — всё её! Она! Мара! Мара здесь! У ног Мары — жёлтый цветок ярко и золотисто горит. Как бы изнутри горит на фоне чёрных камней. Золотое и чёрное. И зелёное. Листья цветка похожи на крылья зеленокрылых бабочек, тоже светятся как бы изнутри. А сари на женщине цвета слоновой кости. Мара лучше цветка, хотя невесела… Шаг, ещё шаг… И смотрит на меня. Раньше её глаза были полны плотского желания. Не такие у неё глаза. Тихо и робко улыбаются… Из-под ноги выскальзывает камушек. Удара о землю не слышно. Пропасть, что ли, бездонная? Шаг, ещё шаг, ещё… Холодно отмечаю, страха уже нет. Как же Мара здесь оказалась? Выходит, Дионисий что-то не так пересказал мне? Или не всё рассказал? Так-так… Что «так-так», когда ничего не понятно! Сейчас бы уже полморя переплыл! Ближе! Ближе! Прыгаю на площадку. Ступня рядом с жёлтым цветком. Делаю вид, что не удивляюсь присутствию Мары. Расскажут… Киваю ей. Мара поклонилась мне с усилием. Стан её утратил гибкость ивы. Передо мною уже не та юная лотосоокая Мара, которую я видел несколько седмиц назад.

Дионисий плавным движением руки пригласил меня в пещеру, а другой раздвинул ветви вьющегося растения. Пещера была с довольно низкими сводами. Чисто выметена. Я остановился в полнейшем изумлении.

— Что-нибудь не так? — раздался рядом голос Дионисия.

— У меня такое ощущение, что я здесь уже был, — пещера напомнила подземную площадь, на которой махатма учил меня собирать и концентрировать прану. Понятно, чувствовал я себя так, будто вышел куда-то сегодня, а попал во вчера. И «окно в потолке» пропускало свет таким образом, что струи водопада делились на две равные доли — синюю и золотую. Я встал на колени, чтобы умыться. Слава Богу, валуны, окаймляющие прудик, не замшелые, как на подземной площади, а обложены узорными камнями.

— Ты, ятри, очень странно на меня смотришь, — сказала Мара, с усилием присаживаясь у очага.

— Я рассказал ему, как ты заходила в лесной алтарь после расправы и как ты упала замертво с боевым диском в спине. Вот ятри и смотрит на тебя, будто ты воскресла из мёртвых… Когда я вернулся в джунгли за антиминсом, Мара, к моему изумлению, была ещё жива.

— Как удалось тебе бежать из темницы раджи? — спросил я, присаживаясь у земляной насыпи, служившей столом.

— Меня отпустили, — сказал Дионисий, пристраиваясь рядом, — да, отпустили.

— Отпустили? Интересно, как это было?

— Тогда слушай!

Очнувшись, я долго не мог понять, где я. Голова была тяжела, будто накануне в меня влили не одну лотти[31] сынды[32]. Я лежал на земле. Мелкие камушки впились в щёку. Мимо ходили люди. По дурному запаху нетрудно было догадаться, где я лежу. И вспомнил, как накануне темничные стражи, заломав мне руки и запрокинув мне голову, вливали в меня сынду. Под ухмылку епископа Керинфа. Я судорожно глотал… Горло болело. Солнце припекало голову. И тут со страхом вспомнилось: «Антиминс!» Я с трудом поднялся и поплёлся прочь из города. Я знал, куда идти, хотя шёл нетвёрдо, меня пошатывало. В груди — дробь наггары. А чувствовал я себя так, будто сатана сломил мой дух. Солнце немилосердно пекло голову, и я шёл, положив на неё ладонь. Временами сознание затемнялось, и я садился на землю. Отдохнув, поднимался и шёл дальше. Уже утром (не помню, спал ли я ночью или всю ночь продирался сквозь джунгли) я вдруг увидел перед собой поляну и остановился. Я услышал гудение, но сперва не понял, что гудят мухи. Потом почуял запах тлена и понял, что гудят мухи.