Вскоре осаждающие отступили от дворца. Кругом раздавались стоны раненых. Остатки камышовых факелов, догорая на земле, бросали на распростертые тела смутные отблески, освещали лужицы крови или, угасая, шипели. Усиливавшийся ветер шумел в ветвях падубов. По всей долине заливались лаем собаки.

Опьяненные победой слуги, все в поту от жары и усталости, ушли подкреплять свои силы. Никто из них не пострадал. Пили не переставая — воцарилось шумное веселье. Некоторые называли имена тех, кого им довелось уложить, и с шутовскими ужимками описывали, как те падали. Псари говорили о схватке так, словно это была охота на какую-нибудь дичь. Один повар похвалялся, будто он убил самого грозного врага — Рокко Фурчи. Вино подогревало рассказчиков, и хвастовству не было конца.

Герцог Офенский, уверенный, что хоть на эту ночь опасность, во всяком случае, миновала, решил бодрствовать у изголовья стонущего Карлетто. Но вдруг в зеркале сверкнуло отражение неожиданно вспыхнувшего света, и у дворца, вперемешку со свистом юго-западного ветра, снова послышались крики. Почти тотчас же вбежали несколько слуг, едва не задохшихся от дыма в полуподвальных комнатах, где они уснули пьяным сном. Они даже еще не вполне пришли в себя и шатались, не в силах будучи вымолвить ни слова заплетающимся языком. За ними появились другие.

— Пожар! Пожар!

Они дрожали, сбившись в одну кучу, как стадо; ими снова овладела врожденная трусость. Сознание их было притуплено, словно во сне, они не соображали, что надо делать. У них не было даже ясного понимания опасности, которое побудило бы их искать спасения.

Пораженный герцог сперва тоже растерялся. Но Карлетто Груа, увидев, что комната наполняется дымом, и услышав то своеобразное рычание, с которым разгорается пламя, принялся вопить таким пронзительным голосом и так неистово размахивать руками, что дон Филиппо вышел из охватившего его оцепенения и ясно увидел близкую смерть.

Гибель была неизбежна. Ветер дул непрерывно, и от этого огонь с необычайной быстротой распространялся по всему обветшалому зданию, все пожирая, все превращая в языки пламени — подвижные, текучие, звонкие. Пламя легко бежало по стенам, лизало драпировки, на миг, словно в нерешительности, задерживалось на поверхности материи, принимало меняющуюся, неопределенную окраску, проникало в ткань тысячью тончайших трепещущих язычков, на мгновение оживляло фигуры, изображенные на стенах, зажигало на устах нимф и богов никогда не виданную улыбку, приводило в движение их застывшие тела. Потом оно бежало дальше, все разгораясь и разгораясь, охватывало деревянные предметы, сохраняя до конца их форму, так что они казались сделанными не из дерева, а из светящихся гранатов, которые вдруг, сразу, словно по волшебству, распадались, рассыпались пеплом. Пламя пело на разные бесчисленные голоса, сливавшиеся в единый хор, образуя мощную гармонию, подобную лесному шуму, состоящему из шелеста миллионов листьев, рокоту органа, состоящего из миллионов труб. В разверзавшиеся с грохотом отверстия стен и крыши местами виднелись звездные венцы ясного неба. Теперь уже весь дворец был во власти огня.

— Спасите! Спасите! — закричал старик, тщетно пытаясь подняться, чувствуя, как под ним оседает пол, чувствуя, как его ослепляет беспощадный багровый свет. — Спасите!

Последнее, нечеловеческое усилие — и ему удалось стать на ноги. Он побежал, наклонив вперед туловище, вприпрыжку, мелкими торопливыми шажками, точно его толкала какая-то неодолимая сила; он бежал, размахивая изуродованными руками, пока не упал, как сраженный молнией; сразу же охваченный пламенем, он съежился и сплющился, точно лопнувший пузырь.

Рев толпы постепенно усиливался, покрывая шум пожара. Ошалевшие от ужаса и боли, наполовину обгоревшие, слуги выбрасывались из окон и разбивались насмерть. Тех, кто еще дышал, тут же добивали. И каждый раз при этом раздавался все более громкий рев.

— Герцога! Герцога! — кричали еще неутоленные дикари: им хотелось видеть, как из окна выбросится тиран со своим любимчиком.

— Вот он! Вот он! Это он!

— Сюда! Сюда! Тебя-то нам и надо!

— Подыхай, пес! Подыхай! Подыхай! Подыхай!

В дверях парадного входа, прямо перед толпой, возник дон Луиджи: одежда на нем пылала, на спине он нес безжизненное тело Карлетто Груа. Лицо его обгорело и было неузнаваемо: волосы, борода исчезли. Но он бесстрашно шел сквозь огонь, еще живой, ибо само нестерпимое страдание поддерживало в нем силу духа.

В первое мгновение толпа онемела. Потом снова раздались крики, снова угрожающе замахали руки — все свирепо выжидали, чтобы главная жертва испустила дух тут, у них на глазах.

— Сюда, сюда, собака! Поглядим, как ты подыхаешь!

Сквозь пелену огня дон Луиджи услыхал эти поношения. Он собрал все свое мужество, чтобы самым явственным образом выразить толпе величайшее презрение: повернулся к ней спиной и навеки исчез там, где бушевало пламя.

Я снимаю в Ории маленькую виллу, где до меня не случалось жить ни одному поэту; она стоит на самом берегу Луганского озера, у подножия горы, заросшей оливами, лаврами и виноградными лозами.

Это один из тех привлекательных, уединенных уголков, которые милы мечтателям и людям искусства. Когда я приезжаю туда, я целые дни провожу на озере; одет я как простой рыбак, со мной всегда несколько книг и удочек. Благодаря этой привычке я пережил там много лет назад самое романтическое в моей жизни приключение.

Однажды утром я причалил к тому песчаному берегу между двух скал напротив Лугано, где теперь расположена гостиница Каваллино. Тогда это место было совершенно диким и пустынным. Узкая тенистая лощина вела к маленькому, отливающему серебром водопаду. До этого я удил вдоль каменистого склона горы Каприно и за целую неделю не поймал ни единой рыбешки.

Я вылез из лодки, устроился в тени и только собирался снова закинуть удочки, как вдруг услыхал вверху, над водопадом, зычный мужской голос и легкий смешок, легкие восклицания, которые обычно вырываются у женщин, когда им страшно сбежать с горки. Действительно, по травянистому откосу у водопада осторожно спускалась красивая девушка; она держалась за зонтик, протянутый ей девочкой лет четырнадцати, которая в другой руке несла круглую корзинку. Последним появился пожилой мужчина; он хватался за траву и все время сердито ворчал. Они вытащили из корзины сандвичи, фрукты и бутылки и расположились завтракать. Пожилой мужчина, у которого на грубоватом лице выделялись седые бакенбарды и красный нос, был явно раздосадован моим соседством, но старшая девушка, бросив на меня быстрый взгляд, пренебрежительно сказала: «A fisher!»[115].

Я почувствовал себя довольно неловко и, кажется, покраснел. Они больше не обращали на меня внимания и, весело болтая, принялись за еду. Обычно мне очень трудно следить за английской речью, поэтому я был поражен тем, как разборчиво говорили эти люди, особенно девушка, сказавшая: «A fisher!» Она была хороша собой — стройная, довольно высокая шатенка с прекрасными голубыми глазами. Не помню, как она была одета, знаю только, что к поясу у нее был приколот букетик цикламенов, что ее ноги показались мне великоватыми, зато руки — безукоризненными.

В те годы я отличался весьма чувствительным сердцем: воображение мое готово было увидеть страстную душу и сокровища нежности в любой паре красивых глаз, которые два-три раза встретились с моими. Девушка, правда, взглянула на меня только один раз, да и то пренебрежительно, но ее высокомерное замечание разожгло мою фантазию. Когда я был мальчиком, я вечно придумывал всякие удивительные и неправдоподобные любовные приключения. Главную роль в них всегда играли прекрасные и надменные женщины. Я был принцем, но скрывал, кто я такой. Мою любовь презрительно отвергали, тогда я открывал свое инкогнито, и надменные красавицы падали к моим ногам. Позже я понял, что эти выдумки не делают мне большой чести, и мои мечты направились по другому руслу. Тем не менее то и дело поглядывая на нежное лицо и изящную фигуру девушки, обдавшей меня презрением, я мечтал — не о том, конечно, что она падет к моим ногам: я ведь не был принцем, — но о том, что я произведу на нее впечатление и заставлю уважать себя, щегольнув познаниями в литературе и английском языке.