— Теперь он может войти в дом? — спросила старуха у священника.

— Разумеется.

Подросток стоял тут же, не произнося ни слова.

— И пусть они женятся поскорее! — сказал он наконец и удалился.

Через час Санте Йори явился, чтобы почтительно поцеловать руку старухи; узнав о состоянии своей нареченной, он побежал за врачом, в соседнее местечко.

Несколько раз Мариучча была очень близка к тому, чтобы отправиться на тот свет; но прошло немало дней — и ей пришлось остаться на земле. В минуты отчаяния Санте замышлял недоброе против себя самого: он чувствовал угрызения совести за то, что причинил ей такие страдания; он давал обеты пойти босиком к самым отдаленным святыням, если она выздоровеет; он приходил каждый день, приносил первые цветы и фрукты, читал молитвы вместе со старухой, а порой поносил всех святых. Он проводил долгие часы у изголовья Мариуччи, глядя на нее с нежностью и не произнося ни слова; она же и с закрытыми глазами чувствовала его присутствие; сперва оно ее угнетало, ужасало; потом она смирилась и под конец уже невольно ожидала его. Он приходил с восходом солнца, уходил на закате, тихонько разговаривал со старухой, а ей самой никогда ничего не говорил. Мариучча была этим довольна: молчание избавляло ее от затруднений; однажды она сощурила глаза и мельком посмотрела на Санте: его черное лицо стало желтым, как высохший лист, глаза были лиловые, как желтофиоли; она почувствовала отвращение, потом стала мучиться. Зачем он так огорчается теперь? К чему все эти заботы? Чего он хочет? Видеть, как она умрет? Жениться на ней? Ну, конечно, жениться на ней. Пусть подождет — ждать-то ему долго придется. При этой мысли перед ней мгновенно возникал Сандро, образ которого день ото дня тускнел в ее памяти; это неправда, что он любит ее; знает, что она больна, — и даже не пришел под окно спеть ей сторнель; конечно, он тоже считает ее виновной; но бросить ее, бросить, как бросают пропащих женщин! Теперь у нее не осталось больше никого на свете; хорошо бы умереть; это бы всем им доставило удовольствие, даже Сайте Йори, который тут считает ее вздохи, а сам душит ее своими слишком пахучими цветами! Когда она заметила обручальное кольцо на своем пальце, она долго разглядывала его, онемевшая, неподвижная: вечно, вечно этот Санте Йори! А Сандро все не подает признаков жизни и с каждым днем все больше отдаляется от нее! Они связали ее с этим человеком; кольцо стало железной цепью, приковавшей ее к нему; сорвать его с пальца и выбросить — значит презреть благословение, волю божию, может быть — волю самого отца, который радовался бы этому браку. Да, конечно, этому браку! Сандро будет кусать себе локти, плакать от горя; но гроза продолжается недолго, и май не тянется по семь месяцев; он женится на другой… Ну да, на другой; кто знает, может он и сейчас с ней, с этой другой, которая не позволяет ему прийти спеть для Мариуччи? Ну, так Мариучча ему еще покажет! Она со своим женихом пройдет у него под носом в одежде, украшенной цветами и лентами, и бросит ему в лицо пригоршню конфет, которые покажутся ему горькими, как желчь…

Так среди обид и тревог, мучений и надежд наступил день, когда она выздоровела и поднялась с постели.

— Цикута зеленеет, хоть в огонь ее бросай, — говорила ее мать соседкам.

Санте Йори в этот день поднес две восковые свечи мадонне и двух каплунов священнику. Тем временем, несмотря на обоюдное молчание, между ним и Мариуччей налаживалось безмолвное согласие: порой им удавалось глядеть друг на друга без злобы. Иногда мать оставляла их наедине, но это было бесполезно. Она чинила свои простыни из тика; он, сидя на табуретке, курил короткую трубку и смотрел на невесту. Свадьбу назначили на канун дня святого Джованни, то есть до начала жатвы; не было смысла терять время, тем более что Санте брал невесту, как говорится, в одной рубашке. Старуха, хоть и была в состоянии это сделать, не желала дать в приданое дочери ни четверика зерна, чтобы люди не говорили, что это разбойничье добро, да и самому Санте чужое добро не было нужно. В хижине стояла глубокая тишина, боязливое молчание; дни бежали, монотонные, тихие, сумрачные; старуха все пряла свою колючую паклю; Мариучча проводила долгие часы, согнувшись над своим тиком, не мигая, не шевелясь; только Санте Йори, довольный, выпускал в воздух клубы дыма, напоминавшие ему его угольные ямы.

С того страшного дня девушка больше не возвращалась в лес и даже не выходила из дому; лес внушал ей какой-то необычный страх, еще больший страх внушали соседи. Ни одна подруга не пришла проведать ее; значит, ее вина была велика и постыдна, хоть она этого и не понимала. Даже мать не верила в ее невинность. Но иногда пурпурный румянец вспыхивал на ее лице, руки наливались силой; она выпрямлялась, высокая, мощная, с широко раскрытыми глазами, с раздувающимися ноздрями; казалось, она бросает вызов всем этим людишкам, швыряет в них камнями, вдыхает колючий воздух горных вершин. В такие минуты горе было бы той ханже, которая пришла бы шпионить за ней: она бы ее задушила! Между тем день святого Джованни приближался: множество крестьян уехало в Апулию, еще больше — на Понтийские болота[96]; деревня пустела с каждым днем. В долинах желтело море колосьев; тяжелый воздух казался расплавленным золотом; разбросанные по деревне обезлюдевшие хижины горели на солнце; глубокая тишина царила повсюду; земля и небо пылали в лихорадке, все живое иссохло, блеск дня был печален. Но порой, вместо жгучего порыва сирокко, воздух приносил свежее дуновение леса, с терпкими запахами сосны, можжевельника, лавра. Мариучча вдыхала эти запахи полной грудью, с жадностью глядя на огромный океан листвы, стелившийся вниз по горе. В тот день она была одна: мать собирала колосья на равнине. Мариучча подумала о прозрачных родниках, которые прячутся среди белых камней и нежных трав; о зеленых беседках, увитых плющом и мхом, сырых, непроницаемых для света; о глубоких пещерах, где со сводов свисают гирлянды, похожие на колонны, и где бывает так хорошо. Она услышала переливчатое пение синичек, почувствовала сладострастие, которым дышат кусты, ощутила соблазн запретного плода. Лес, великий лес звал ее; он хотел укрыть ее под своими шатрами, спрятать в своих закоулках, освежить в своей тени; он звал ее влюбленным шепотом, душистыми поцелуями; он желал ее с жарким нетерпением молодого супруга. И она без памяти, с распустившимися косами, побежала в лес и утонула в нем…

Вечером она вернулась усталая, с остекленевшими глазами… Она думала о Сандро и мрачно усмехалась. Они встретились в дубовой роще и столько всего сказали друг другу. А потом… Что случилось потом?.. Она больше ничего не помнила.

Теперь она сама, с бесстыдной настойчивостью, торопила со свадьбой. После венчанья Санте Йори повел ее домой, пьяный от радости. У дверей стояла его старая мать, как положено по обычаю: она поцеловала молодую в лоб, потом одной рукой подала ей конфеты, говоря: «Это для тебя», а другой — острый нож, прибавив: «Это для тебя и для других». Мариучча отдала конфеты мужу, положила нож за корсаж и вошла в дом, срывая с головы венок из белых роз…

Ну и пир же был в тот вечер, ничего не скажешь! Сам Санте Йори пил за десятерых, как счастливый человек… Он лег в постель совсем пьяный.

Пришли осенние холода, и лес, вместе с увядшими листьями, стал ронять спелые желуди; северный ветер стонал по долинам, по логам и оврагам, среди голых ветвей и замшелых дубовых стволов, в колючих зарослях терновника, поднимая с земли вихри перегноя и опавшей листвы и разбивая их затем о сучковатые стволы, о растрескавшиеся скалы. Теперь, когда солнце, пробиваясь сквозь облака, обрызгивало гору белыми лучами, уже не было тени: вся роскошная летняя зелень, с ее влажным сумраком и игрой света, лежала в грязи на земле и гнила под выпавшим инеем. Голые деревья, казалось, дрожали от холода и поднимали к нему свои ветви, словно обгорелые руки, взывающие о помощи; ручейки разбухли от грязи; ветры выли и свистели; огромные стаи воронья хлопали крыльями, усаживались на дубы, каркали, отыскивая червей и ящериц в опавшей листве, или неподвижно сидели на скелете какого-нибудь вьючного животного. Высоко вверху скучивались черные бродячие тучи, словно водя свои неуклюжие хороводы над гребнем горы; и оттуда, сверху, спускались вымытые разливами овраги и угрожали обвалом деревушкам, окутанным туманом и дымом. Шла суровая, снежная зима; и вид опустошенного леса, вызывая дрожь, заставлял хвататься за мохнатый плащ или бежать домой, к потрескивающему очагу.