Его величество видел все и не шевельнулся, не проронил ни слова. Любая неловкость, малейшая небрежность окружающих необычайно чувствительно ранили его поэтическую любовь к совершенству, его по-женски утонченную душу. Он переставал восхищаться талантливым человеком, если тому случалось стряхнуть пепел с сигареты на ковер, и самая очаровательная женщина, капнув чаем на платье, утрачивала в его глазах значительную долю своего обаяния. Когда Херибранд вышел, на лицо короля легла тень неудовольствия. Вид упавшего лепестка и захватанной руками розы раздражал его. Он взял цветок, очистил бутон от раскрывшихся лепестков и бросил их в камин. Потом он мысленно вернулся к недавнему разговору, и память его связала это чувство раздражения с обликом и голосом генерала, сделав еще более неприятным все, что тот сказал сурового, и менее приятным все, что тот сказал ласкового; поэтому, услышав, как потрескивают лепестки на огне, почувствовав, как в воздухе разливается легкий смолистый аромат, и видя, как на почерневших углях сверкают последние искры, король задумался над случившимся, и у него мелькнуло подозрение, что поступок генерала был преднамеренным. Он тотчас же отогнал это слишком недостойное подозрение, но неприязненная мысль о том, что в неловкости генерала было нечто оскорбительное, все-таки осталась. И тотчас же сердце короля захлестнуло страстное желание. О, если бы она, вместо того чтобы присылать розы, приехала сама, если бы он мог побыть с ней хотя бы до утра, до того как придется думать о политике!

Он поднес к губам листок бумаги — письмо, присланное вместе с розой; он прижал его к губам, к сердцу, ко лбу, словно ожидая, что любовь просветит его разум, и снова к губам, еще сильнее, чем прежде. Тонкий аромат надушенной бумаги — запах излюбленного княгиней ландыша — вызвал в нем страстную дрожь, отуманил ему голову. Он жадно, словно задыхаясь и теряя сознание, глотнул воздух и перечитал письмо, которое гласило:

Король вдыхал запах ландыша, и воображение воскрешало перед его глазами тело княгини, а слова записки, наспех набросанной крупным, размашистым и таким наклонным почерком, что казалось, будто дуновение страсти пригнуло буквы, влагали в это тело душу. Опьяненный, он почувствовал в глубине души слабое сомнение: не поступает ли он дурно, позволяя себе так терять голову и растрачивать на любовные желания остаток спокойствия и сил, которые были ему теперь особенно необходимы. Он ответил себе, что погибнуть на таком пути сладостно, что любовь, может быть, подсказывает ему самое разумное решение, и усилием воли заставил умолкнуть докучный голос совести.

Он впился взглядом в портрет княгини, в полные нежности и гордости глаза, которые смотрели на него с этого столь знакомого, скорей утонченно-аристократического, чем красивого лица, причудливо и беспорядочно окутанного черной вуалью. Чувствуя, что он весь горит, король распахнул дверь на балкон, выходивший на море, и шагнул из кабинета навстречу тугому ветру и глухому шуму волн, мерно ударявшихся о скалистый берег. Луна спряталась за тучами, однако остров Силь, черневший невдалеке, был отчетливо виден. Холодный ветер немного освежил короля, но зато тьма, обладающая дьявольским свойством заглушать в человеке мысль о будущем и разжигать в нем вожделение, вступила в тайный сговор с островом Силь. В этом мраке, в этот час политические комбинации казались королю ничтожным пустяком, а любовь — всем. Через пять минут он вернулся в кабинет, где, словно пытаясь оправдаться перед самим собой, еще раз поспешно перебрал в уме все свои шаткие доводы — обязательства министра, северную империю, затем опустил палец на выключатель и, не желая больше ни о чем думать, повернул кнопку.

Было без десяти два, когда камеристка княгини Мальме-Цитен внезапно воскликнула, что в кабинете его величества погас огонь. Княгиня соскочила с постели, схватила поданный ей девушкой бинокль и распахнула раму. В апартаментах короля вместо обычных двенадцати светилось только одиннадцать окон: двенадцатое, в угловой башне, было темным. Виктория обняла служанку, еще раз посмотрела в бинокль, отшвырнула его и, дрожа от счастья, улеглась в постель; а когда удивленная камеристка стала закрывать окно, княгиня спросила у нее, не боится ли она предстоящей большой войны.

В два часа пополудни в «Правительственном вестнике» появился рескрипт о роспуске палаты, контрассигнованный графом Ферзеном.

— Кофе, синьора графиня, — сказала горничная.

Графиня не отвечала. Жалюзи были спущены, но в полутьме, на белизне подушки, все же можно было различить прелестную, склонившуюся набок головку спящей молодой женщины.

Горничная, подойдя с подносом к постели, повторила громче:

— Кофе, синьора графиня.

Графиня повернулась на спину и, не размыкая глаз, глубоко вздохнула.

— Приоткрой окно, — зевая, сказала она.

Девушка, по-прежнему держа в руках поднос, подошла к окну и, потянув за шнур жалюзи, нечаянно опрокинула пустую чашку, которая звякнула о блюдце.

— Тише! — вполголоса, но раздраженно бросила графиня. — Да что с тобой сегодня? О чем ты мечтаешь? Ты же разбудила мальчика!

Действительно, малыш проснулся в своей кроватке и заплакал.

Графиня приподняла голову, повернулась к кроватке и властно шепнула:

— Тс-с.

Ребенок сразу же затих и только время от времени жалобно всхлипывал.

— Уж этот мне кофе! — сказала синьора. — Ты была у графа? Да стой ты спокойно! Что это с тобой?

В самом деле, что случилось с горничной? Чашка, блюдце, сахарница, молочник, поднос так и ходили у нее в руках, словно своим дребезжанием хотели поведать о чем-то зловещем. Графиня подняла глаза.

— Что с тобой? — повторила она, опуская чашку.

Лицо горничной было искажено страхом, но и лицо ее госпожи выражало не меньший испуг и тревогу.

— Ничего, — ответила девушка дрожа.

Графиня, как хищный зверь, изо всех сил стиснула ей руку.

— Говори, — приказала она.

В эту минуту над сеткой кроватки показалось хорошенькое личико мальчугана лет четырех, который молча прислушивался к разговору.

— Холера, синьора, — ответила горничная, еле сдерживая слезы, — холера.

Графиня, вся побелев, инстинктивно обернулась и увидела, что ее сын все слышал. Она спрыгнула с постели, поспешно приказала горничной замолчать, знаком велела ей выйти в соседнюю комнату и подбежала к кроватке.

Малыш снова расплакался, но она так целовала и ласкала его, так шутила и смеялась с ним, что слезы утихли, Затем графиня торопливо накинула халат и выбежала к горничной, плотно притворив за собой дверь.

— Боже мой, боже мой, — задыхаясь, произнесла она; горничная зарыдала.

— Да тише ты, бога ради! Смотри не перепугай мальчика! Где это случилось?

— У нас, синьора. Это Роза, жена управляющего, — ответила девушка. — Ее схватило в полночь.

— О господи! А как она теперь?

— Умерла! Умерла полчаса назад.