— Но все же, Координатор, — осмелилась я, — допустимо ли понижать достигнутый уровень и обрекать людей на нужду и лишения?

— Лишения?! — вскипел Середа. — Да что вы знаете о лишениях?! Когда это вы терпели нужду?! «Ах, неужто нам, несчастненьким, — передразнил он, — булку с маслом придется жевать без икры?!» Потерпите! А вы хоть знаете, что ели в блокадном Ленинграде в годы Великой Отечественной? Сто двадцать пять граммов хлеба из муки и опилок выдавали блокадникам в одни руки! На весь день! А зима тогда была лютая, и отопления — ноль! Люди тысячами гибли от холода и голода! Бредет человек по улице, пошатнется вдруг и упадет! Поутру таких, как он, собирали и складывали, чтобы весной, по теплу, похоронить в братской могиле… Я вам напомню один документ того страшного времени — это дневник маленькой девочки. Он уместился всего на нескольких страничках, исписанных крупным детским почерком. Сначала Таня пишет: «Умерла бабушка», потом — «Умер братик». На третьей странице написано: «Умерла мама», а на последней — «Осталась одна Таня». Блокаду эта девочка не пережила, умерла последней из семьи… Вот кто познал страдание и боль утраты! А вы… — Середа скривил лицо в презрительной гримасе. — Вы даже во имя собственного спасения, во имя сохранения мира и цивилизации не можете потерпеть!

— Мой координатор, — еле выговорила я и почему-то шепотом, — я готова терпеть! И не я одна такая, вы не думайте о нас плохо!

— Да я и не думаю… — вздохнул Середа. — Хотите, я вам расскажу, что пережил мой предок в те далекие военные годы?

— Хочу! — оживилась я.

— Тогда слушайте… Историю жизни моего пра-пра-пра… я узнал из его дневника, чудом сохранившегося на чердаке старого дома. Ну, слушайте… Двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года началась война — для кого-то Вторая мировая, для нас Великая Отечественная. Волна сражений докатилась уже до Дона и Волги, гитлеровцы подходили к Москве. Жил Антон Середа в Воронежской области, и вот в июле сорок второго пришла ему повестка из райвоенкомата — приказано было явиться, захватив с собой продукты питания на три дня, кружку, ложку и так далее. На станции Бутурлиновка их собралось четыре сотни новобранцев. Погрузили всех в товарные вагоны и отправили на сборный пункт в Борисоглебск.

Поблизости от узловой станции попали они в переделку — эшелон атаковала эскадрилья «мессершмитов» — это были винтовые самолеты немецких захватчиков. «Мессеры» шли на высоте метров пятидесяти и стреляли по вагонам. А всю защиту эшелона представлял старый пулемет «Максим» — военрук стрелял из него, но сбить самолет, конечно, не мог. Следующим заходом «мессеры» стали бомбить состав. Половина вагонов пошла под откос вместе с новобранцами — вагоны кувыркались, разваливаясь на лету, давили и погребали все живое. Потом… Потом Антон с товарищами похоронил погибших и трое суток подряд восстанавливал пути — надо было пропустить составы с военными грузами.

До Борисоглебска он так и не добрался. Его с товарищами привезли в Нижний Тагил, на военный завод номер шестьдесят три. Завод выпускал снаряды для «катюш» и для противотанковых пушек разных калибров. На работу ребята ходили строем и работали по 12–14 часов в сутки. Они постоянно недоедали и недосыпали. Одевались во что придется, вместо кожаной обуви им выдали ботинки на деревянной подошве. Стук по деревянной мостовой, по которой они шагали с работы и на работу, разносился далеко вокруг… Придя с завода, эти военнообязанные не раздевались — в общежитии-казарме зимой было не теплее плюс восьми. Так и спали — в ватных засаленных брюках и фуфайках. В баню ходили раз в месяц, когда привозили жидкое мыло. И все равно, как бы ни было холодно и голодно, дух их был на высоте! «Все для фронта, все для победы!» — это был не просто лозунг, это было для них руководством к действию! У них даже возникло движение тысячников — в особую книгу заносили имена тех, кто выполнял план на тысячу и более процентов. Записали туда и Антона…

А однажды в цех привезли корпус печи для прокалки снарядов, в которой надо было расточить сто пятьдесят отверстий. Это был огромный барабан, шести метров диаметром, а полпред завода установил срок окончания работы — двенадцать дней. Поручили эту работу Антону.

Четверо суток он не отходил от расточного станка, пока не выполнил заказ, а на пятые сутки грохнулся в обморок. Очнувшись, Антон узнал, что проспал двое суток! Ну, хоть выспался… Да и другие срочные работы ему подкидывали. Скажем, надо было расточить блоки двигателей танков Т-34, «KB», «ИС»… Сказать, что было трудно, значит ничего не сказать. Каждые сутки рабочие-солдаты не досчитывались в своих рядах юношей и девушек, умерших от дистрофии, от холода и непосильного труда. В декабре сорок четвертого Антон и сам подхватил двустороннее крупозное воспаление легких. Его как безнадежного больного положили в отдельную палату больницы. Там Антон потерял сознание, и его отправили в морг. А он-то один в цеху расточник! И вот табельщику поручили срочно разыскать Антона Середу. Искали по всем больницам, потом по моргам пошли. Представьте себе — заглядывают табельщик с медсестрой в мертвецкую, где Антон провалялся двое суток, и видят, что один из покойников встает… Как мой предок тогда выжил — диву даюсь! Подлечился он — и снова в строй.

…Девятого мая сорок пятого года Антон Середа в ночную смену находился на своем рабочем месте, у станка. Часов в пять утра заводские гудки вдруг как заревут! Все подумали, что-то случилось, и выбежали на улицу, а оказалось — войне конец! Победа! Промплощадка завода мигом превратилась в муравейник, люди обнимались, плакали, смеялись… В честь этого счастливого события рабочим-солдатам выдали талоны на хлеб за пять дней вперед… Вот такой была та война.

— Вы думаете, нам не хватит духа и воли, чтобы выдержать все испытания? — проговорила я, смаргивая слезинку.

— Надеюсь, хватит, — улыбнулся Верховный координатор. — Очень на это надеюсь… Благодарю за внимание».

Верховного координатора поселили в престижном районе Москвы — в Капотне. На станции распределения жилья подсуетились и расстарались — выделили флагману двухэтажный особняк с садиком.

Пока его везли — на персональном атомокаре! — Середа и так, и эдак представлял себе будущее жилище. Полупрозрачные стены, передняя стена и вовсе, как стекло, крыша плоская… Он не угадал.

Гумм-на-Взат, его личный водитель, подвез Координатора к совсем иному зданию. Эмбриодому.

Дом был приподнят над землей пятью ножками-подпорками и походил на сросток раковин — так причудливо тасовались перламутровые полусферы, горкой пузырясь над стриженой травой.

Середа прошел под здание, потрогал центральную опору, провел ладонью по травке — совсем не вянет в тени! Надо же…

Нынче вся Москва застраивалась эмбриодомами. Эскадры рейсовых Д-звездолетов летали к Луне и обратно, забирая всю продукцию лунных заводов, производящих эмбриосистемы. Сотни и тысячи тонн механозародышей развозили по пустошам, в которых смутно угадывались бывшие улицы и площади. Эмбриофоры укоренялись, росли, развертываясь в жилища, стандартные литопластовые дома. Не до архитектурных излишеств сейчас — слишком много бездомных…

По лестнице Виктор поднялся в дом и огляделся. Ему понравилось. Светленько, тепленько — янтарные скосы стен, арки параболами, кремовые вогнутости потолка, выпуклые овалы окон. Обстановки в комнатах не было никакой, одни пульты кое-где в стены встроены, и все. «Мыслемебель!» — догадался Середа и решил поставить опыт, пока Гумм не видит. Он присел, словно собираясь усаживаться в кресло, и пол вспучился, поднялся горбом, вмялся посередине, принимая тело на удобную, упругую спинку. «Недурно, — подумал Виктор. — Варюхе это должно понравиться — она не любит, когда много мебели. Ее идеал — пустая комната с татами на полу и раздвижными сёдзи».

В холл поднялся Гумм-на-Взат и поинтересовался:

— Ну, как?

— Порядок!