Прислушиваясь к новой жизни внутри себя, словно на пленку "записываю" — запоминаю все ощущения, чувства и эмоции. Иногда неосознанно превращаюсь в дикого зверя, охраняя ещё не рожденное свое дитя. Иногда погружаюсь в пучину покоя и неги, но вдруг резким толчком опрокидывает меня с ног на голову страх. А вдруг все это сон?

Вот так, наверное, и моя мама с нетерпением ждала появления на свет трепыхающегося, орущего комочка. Что чувствовала она, когда я болела и плакала? Когда грубила и скандалила? Когда хотела умереть… Что творилось в её сердце, которое кровавыми слезами смывало мои неудачи и горести. Какими словами описать это чувство, связующее на всю жизнь крепчайшей, словно пуповина, нитью мать и ребенка? И, рыдая от счастья, едва остановив поток дурацких слез, благодарю Бога в сотый раз. И буду благодарить в сто первый, и в сто второй… Любуясь солнцем, каждым его лучиком, хочу окутать, запеленать еще не рожденного сына моего. Я уже ревную его к будущим друзьям и подружкам, интересам и делам. Он ещё не знает, как его любят и ждут, а может, уже чувствует это.

Как же сильна материнская любовь — всепрощающая, воздающая, бесконечная, безмерная.

Как эгоистичны и жестоки дети в вечном поиске смысла жизни, в становлении своей личности, в отвоевывании куска своего "Я". Хлопая дверью, стаканом об стену, грубым циничным словом в спину — словно ножом… Закрываясь, забиваясь в угол, отгородясь от родителей, они (дети) не замечают кровавых слез матерей. Не хотят замечать, погруженные в свои поиски и проблемы.

Священна любовь материнская. Если надо, мать отрежет кусок своей плоти и накормит голодного ребенка, если случится, мать вымолит у Бога жизнь ребенку, взамен отдав свою. И на каждое обидное слово, грубый поступок, взрыв эгоизма мать дарует свое прощение.

…За очередную сверхмощную бомбу, за открытие в ядерной физике или генной инженерии, за надежду на мир во всем мире — присуждаются каждый год Нобелевские премии.

А за то, что выносила и родила в муках ребенка, за то, что вырастила не мерзавца, а Человека, которым гордится общество, за то, что не спала ночами, думая о его счастье, и, выпуская из своих объятий, отдирала плоть от плоти — за все это и многое другое почему никогда не получит Нобелевскую премию мать? Почему?

Женщина, которая вложила в меня свою душу, научила любить этот мир, вселила в мое сердце веру, отдала свою силу, чтобы я могла бороться, смотрит сейчас грустными глазами с фотографии. Каждый день она молится за меня, вспоминая счастливые мгновения. Для неё я навсегда останусь маленьким беспомощным комком. Как и мой сын для меня. Он ещё не знает, как его любят и ждут…

Недоцелованным рукам материнским, недосказанным словам любви… МОЯ Нобелевская премия — для самой мадам Нобель, и для госпожи Пастернак, и для гражданки Шолоховой. И для моей матери. Недоцелованным рукам её.

Если бы счастье было похоже на человека, я бы взяла его за руку, и мы пошли гулять. Вместе. По проспектам и аллеям, по шумным улицам и зачарованным паркам шли бы и разговаривали ни о чем, и ели мороженое. А люди таращили бы глаза и спотыкались от потрясения.

"Да, это оно, — отвечала бы я на удивленные взгляды, — это оно, мое счастье". А потом мы спрыгнули в море с самой высокой скалы. И купались в соленой воде целый день и всю ночь. И мое счастье стало бы соленым на вкус.

Если бы счастье было похоже на определенного человека и появилось нежданно–негаданно, в тот момент, когда последняя надежда растворилась в темных закоулках сердца и разума… Я бы крепко обхватила счастье руками, прижалась к груди, обвилась скользкой змейкой вокруг, проникла светлячком незаметно в душу. А оно лишь усмехнулось бы, счастье мое.

Где оно затерялось? На какой дороге, меж какими людьми? И я брожу по холодному, пустынному дому одна. Или спряталось, притаилось счастье мое, а я не замечаю почему‑то.

А может… А если бы… Слишком много предположений вместо одного положения счастливого человека. Положения, которое обязывает улыбаться, слепить блеском глаз и петь веселые песни во весь голос. Положения, состояния души в легкой эйфории, в вечном парении над землей и рвущейся наружу радостью.

Всех осыплю конфетти и блестками, хоть и не Новый год сейчас, а жаркий июль. Всех расцелую и обниму — незнакомых, чужих, всех. А каждому малышу по шоколадке, просто так, и по мармеладке, а потом срочно играем в прятки на облаках…

Если бы счастье было похоже на человека, у него обязательно сверкали бы смешинки в черных глазах. А улыбка, ах, что за улыбка была бы у моего счастья! Сказочная, нежная, а иногда хитрая, как у Чеширского кота. А еще счастье постоянно бы меня целовало. И пересчитывало мои веснушки, и никогда не позволило мне плакать или просто грустить.

В погоню! По коням! Лихо потрублю в охотничий рог из кованого серебра и помчусь на поиски. Нет. Лучше просто сяду в кресло и закрою глаза. Нет. Выйду на улицу под проливной дождь и буду петь песни до первого грома в поднебесье. И больше не буду искать, ломая каблуки красивых туфель, и перестану жить в вечном ожидании.

На губах капельки шоколадного ликера — привкус будущего счастья. Если бы оно было похожим на человека… если бы счастье все‑таки было…

Уже стерлись какие‑то детали и нюансы. Но то ощущение — бесконечного счастья бытия на фоне глубокого личного горя — осталось со мной навсегда. Это ощущение доказывает, что как бы ни было больно душе, великая сила жизни, тайна природы и мироздания побеждает, несмотря ни на что. Слезы, тоска, потеря надежды и любви остались тогда в стороне, сдвинулись, уступая дорогу. Чему? Самой жизни.

В начале октября, в бархатный, даже в некоторой степени вельветовый сезон, оставив за спиной городскую суету, с рюкзаками наперевес, небольшая группка молодых людей "десантировалась" на побережье, обозначенном на карте — "Малый Утриш".

Где же море? Выпрыгнув из автобуса на бесконечную пустынную дорогу, озираемся по сторонам. Кругом — темнота, сумерки и тишина. Наши фигуры, выстроенные в неровную цепочку, спускаются с крутого пригорка, растворяясь в серой шероховатой темноте. Воздух пьяняще чист и солоноват, а ещё как‑то необычайно свободен. Десять студентов ждут рассвета, чтобы начать длинный путь по кромке моря. На этом пути мы вряд ли встретим человека или зверя. В здешних безграничных просторах гости — большая редкость.

Утро наступило слишком неожиданно. Я моргнула — и вдруг увидела море. Серое утро и серое море. Узенькая полоска дикого пустынного пляжа, на которой мы разместились, поглощая консервы, а перед глазами — бескрайнее, прекрасное, темное, навевающее временами страх — море.

Скалистый берег, камни, ветер, шум волн. Три часа пешим ходом, шаг за шагом — вглубь природы, дальше и дальше от цивилизации.

"Привал! Всё, пришли!" — радостные возгласы, и скинуты рюкзаки с плеч.

Эта поляна, одинокий кусок леса близ морского берега, это мягкое сияющее солнце и подсоленный морем ветер снятся мне так часто, что, просыпаясь, я ощущаю соль на губах, а глаза "слепит" то ли от слез, то ли от солнца. Иногда вижу обрыв — резкий спуск с нашего пригорка. Карабкаясь по нему вниз, можно мгновенно оказаться на пляже, не тратя время на обходной путь. А чтобы спускаться и забираться обратно в наш лагерь было безопасно, к стоящему рядом с обрывом дереву привязана крепкая веревка.

Сколько дней провели мы в этом месте, где за пресной водой приходилось идти часа два к одинокому скалистому водопаду… Набрав живительной влаги в пластиковые бутыли, мы купались в природной "душевой" и отправлялись обратно, совершая бесчисленные "набеги" на море. В лагере уже горел костер и закипал котелок с растворимой китайской лапшой.

Сколько дней мы бродили по лесу, собирая деревяшки и хворостинки для костра, очищали берег от разного мусора, искали камешки счастья…