— Чего ты меня, словно девку, успокаиваешь… Это не то. Не так все… ты понимаешь, меня мать всю жизнь учила: "Не убей". Слыхал про закон такой? И что же получается, всё враньё?

— Это там у тебя в Москве есть законы. Здесь ничего нет. Пустота. Пойми ты, наконец. Думаешь, меня не "корежило", когда первый раз "духа" подстрелил? Блевал, как и ты. А потом… кинулся на меня один как‑то раз. С ножичком. А глаза… не видел таких звериных глаз. Я о заповедях и не вспомнил в тот момент. Вспорол брюхо уроду и смотрю, как он кончается. И знаешь, блевать совсем не хочется. Жить охота. Смотреть, как солнце куражится, и пить кофе с какавой. Но лучше — коньячок, который ты, друг мой, так легкомысленно проиграл.

— С чего бы это?

— Полянку видишь? Сейчас и пойдем собирать цветочки, только быстро. Этот район, хоть и "зачищенный", а береженого — Бог бережет. Мы с Петровичем вчера, когда возвращались, я там шафран увидал. Эх, как же я люблю выигрывать…

Словно и не было ничего. Кафе, автобус, люди. Интересно, кто-нибудь из них видел, как человека разрывает на куски. Наверное, только в фильмах. А здесь, в обычной жизни… Вряд ли… Здесь кофе в тонком фарфоре. Какой приятно–привычный аромат. В этой чашке сфокусировалась жизнь. В этой чашке, на самом её дне — осадок, горькая черная жижа. Жижа–жизнь, во всей своей красе: где норма и мораль у каждого своя, заповеди и законы соблюдаются только в официальных бумагах. Люди улыбаются, а потом предают. Если из кармана не летят россыпью доллары, о тебя вытирают ноги. Честь, правда — пустые мыльные пузыри, так как не наполнены деньгами.

Там, в госпитале, генерал, втягивая свой безразмерный живот, что‑то говорил в телекамеру о чести, достоинстве и жал ему руку: "Ты герой, сынок".

Сынок… мы Иудины дети. Эти заплывшие жиром "отцы" отправляют своих "сыновей" в путешествие по загробным туристским тропам. Кто остается с живым телом, хоронит там душу. Эти "отцы" с потрясающим "достоинством" смотрят в черные запавшие глазницы женам и матерям и лгут, успокаивая мерзким показным сочувствием.

Ты герой, сынок… Как же ему хотелось кричать во весь голос: "А засуньте эту медаль себе в задницу, товарищ генерал!". Но он только метался по койке и что‑то хрипел.

Ради чего я ползал в дерьме? Ради кого убивал? Долг перед страной выполнял… А долг — это какой‑то бог? Языческий. Во славу его приносятся бесчисленные жертвоприношения: цинковые гробы, памятники из гранита, деревянные кресты. И с каждым разом "даров" этих все больше. Даров–гробов… Во имя кого?

— Васька, эй, Васька! Вот он, шафран, гляди! Ну что, мой юный друг, с прискорбием тебе сообщаю, что ты проиграл, — радостно засмеялся симпатичный парень в камуфляже и поддел ногой тонкую, как волос, проволоку…

Опять сгущался туман над Газой. До рассвета было еще далеко, а Заид, как обычно, завтракал под мерное тиканье часов. 15 минут четвертого, пора идти.

Порог. Дверь. Протяжно–протяженная дорога. Вот и неизменная очередь на границе. В последнее время израильтяне особенно ужесточили проверку документов. Затылок впереди, чей‑то затылок сзади и ожидание. Этот каждодневный "ритуал" отнимал массу времени, а уж нервов сколько отнимал в придачу. Иногда хотелось просто "проехать" по зубам полицейским…

Прищурившись, Заид смотрел, как восходит солнце на его земле. Каждый день встречал он рассвет, проходя по улицам Иерусалима. Погруженные в темноту дома, как под вуалью, постепенно становились раскрашенными розово–лазоревыми красками просыпающегося солнца. По стенам гуляли блики и тени. Город наполнялся звуками и запахами, людской суетой, шумом базарной симфонии. Наступал новый день, обычный в потоке вечности. А Заид, беря в руки лопату или молоток или перемешивая цемент, совершал ещё один "ритуал", благодаря которому в конце недели появлялись деньги в его доме.

Дощатая дверь, порог. А за ним — родители, жена и пятеро едоков–малолеток, и две сестры, и родственники жены… Семья, которую он кормил.

— Заид, мешок с песком, быстрее… Обычный день труда. С запахом кофе, криками торговцев, зеваками–туристами и с участившимися в последнее время демонстрациями. Не раз он видел в первых рядах бесноватой толпы своих старших сыновей. Попытки найти им работу не приводили к успеху.

Горячий воздух обжигал гортань, хотя солнце часто уходило за облака или пряталось в стенах Старого города. А когда появлялось вновь, начинала сиять мечеть "Купол Скалы". И казалось, что весь город плавится в этом огненном блеске.

Заид вдруг представил, как поднимется на Храмовую гору. Сначала не спеша пройдет по улицам, вывернет на рынок Эль–Каттани, от него два шага до мечети. Он почувствовал прохладу старинных стен под своей ладонью. Здесь когда‑то жили его предки, сюда придут жить его внуки или правнуки.

Иерусалим манил, звал, одурманивал, словно бесконечные затяжки "наргиле". Вдох. Выдох. Пока душа и тело не погрузятся в мягкую пелену покоя… То ли сон, то ли явь вокруг. Иерусалим — сон? Явь? Этот город живет в сердце каждого мусульманина. Этот город питает сердце, как холодная вода в дикий зной.

Заид часто задумывался: стоило ли все‑таки покидать Дамаск? Бросать все в один момент, разом, закрыв глаза. Его многочисленная семья ютилась теперь почти в бараке, денег катастрофически не хватало, сыновья не учились, не работали. И все это ради того, чтобы находиться вблизи "святого города"…

Уже не молодой, но ещё не старый араб спокойно, не спеша, перемешивал цемент с песком. Так же размеренно "текла" жизнь. Не тянулась — текла. Растворяясь во времени, словно песчинка в зыбучих нескончаемых песках жизни, Заид Аль–Халед жил, наслаждаясь самим процессом жизни. А плохая она или хорошая, — какая разница. Этот свет — лишь суета. А где‑то там, в другом мире, ждет вечность.

Наступал вечер. Толпами и по одному бродили туристы. И на Храмовой горе, куда отправился Заид, поддавшись манящим нашептываниям духов Иерусалима, были туристы. Воздух набух, словно перед грозой. Внезапно Заид увидел своих сыновей — в самой гуще толпы. Кричащей, истеричной толпы. Послышался звон разбивающихся витрин магазинчиков. Свист и крики смешались с громким воем полицейских сирен.

Зов сердца оказался сильнее разума. Город заманил араба в ловушку, чтобы подарить ему вечность.

Порог. Дверь. И длинная дорога…

Я хочу рассказать тебе, хочу пропеть песню или сложить поэму о самом прекрасном городе в мире — Иерусалиме.

Здравствуй. Я все‑таки здесь. Не потому что "назло", не потому, что показываю свою независимость. Быть в этом городе — мечта души. В другой жизни остались призрачный Париж, офисная суета, проблемы. И ты.

Что‑то изменилось внутри меня. Как будто раздался сухой жесткий щелчок, и всё, что окружало прежде, растворилось, затерялось в песках пустыни Негев. Это стало понятно, когда я шла по Виа Долороза. Кучки, кучки людей, сливающиеся в одну общую толпу, несутся бесконечным потоком по этой улице: туристы, местные жители, торговцы, паломники, дети. Суета, галдеж многоязычья. Наш экскурсовод что‑то щебечет на плохом французском. "Посмотрите, вот на этом самом месте под тяжестью креста упал первый раз Христос. Теперь здесь стоит польская католическая часовня". В голове что‑то пульсировало. "Эй, да ведь я иду по "тем самым" камням…". Исчезла на миг суета сует, и казалось, что нет меня, что исчезла, улетучилась вдруг. Не я это вовсе тревожу брусчатку Дороги Скорби.