Я многому научился у Шайке Алона, и он с удовольствием помогал мне осваивать азы нелюбимой профессии в "Мевасере". Я думаю, что он добровольно записался в мои наставники, отдавая дань всеобщему сионизму сезона — в случае Шайке, не излеченному и поныне. В те времена, на пике повального увлечения игрой в абсорбцию, газетные опросы извещали, что каждая израильская семья готова принять, обогреть и накормить пару-тройку новоприбывших. Шайке Алон свой план по абсорбции выполнил на мне, взявшись не только учить меня ремеслу, но и устроив мне фантастическую халтуру корреспондента по русским делам в "Мевасере". Этот приработок, разрешенный даже моим кабальным договором об эксклюзиве, приносил мне в иные месяцы больше денег, чем основная работа в "Вестнике". Матвей страшно потешался над этой моей халтурой, хотя в душе, как я полагаю, завидовал если не глупой славе, то заработкам. К сожалению, всенародный интерес к судьбе репатриантов довольно скоро сошел на нет, и к началу войны в Персидском заливе все ежедневные газеты избавились от соответствующих рубрик. Ликвидированы были даже ставки корреспондентов по делам алии. Мне, правда, удавалось иногда тиснуть заметку-другую о российско-израильских связях, а в дни августовского путча я сутки просидел на телефоне в редакции "Мевасера", обеспечив газету подборкой актуальных интервью со всеми своими московскими приятелями. Но с Шайке я встречался все реже, особенно после того, как Матвею удалось убедить Гарика поставить в редакции модем, и все иерусалимские сотрудники "Вестника" вообще перестали являться на работу, отправляя свои материалы по телефонному кабелю.

Когда после скандала с отставкой Гранота новый хозяин газеты назначил Шайке Алона главным редактором, я даже не знал, стоит ли радоваться за моего давнего покровителя. С одной стороны, главный редактор "Мевасера" — козырная должность, и из анонимного — хоть и всемогущего — сотрудника редакции Шайке в одночасье стал национальной знаменитостью. Его портреты и биографии были сразу опубликованы во всех газетах, интервью с ним заполнили теле— и радиоэфир, ссылки на него начали появляться в корреспонденциях CNN и "Тайма". С другой стороны, Шайке пятнадцать лет опровергал собственным примером знаменитый принцип Питера, гласящий, что никакой работник не может долго удержаться в должности, для которой он более всего подходит: его непременно переведут на другой род работы, в которой он наименее компетентен. И вот явился Юсуф Мавроди, как некий deus ex machina или пресловутый бетховенский аккорд, чтобы восстановить в отношении Шайке этот универсальный принцип, сделав лучшего на Ближнем Востоке начальника деска весьма посредственным главным редактором.

Его блестящие администраторские таланты, умение организовать работу деска в режиме страшного давления, чутье и цепкая память не пригодились Алону в новом качестве. Теперь его задача была определять направление и стиль огромной газеты, выпускающей 350 полос "таблоид" в неделю, привлекать авторов для колонок, самому писать статьи "От редакции", да к тому же еще присутствовать на всех официозных мероприятиях. За 15 лет работы начальником деска Шайке, по его собственному признанию, не обзавелся даже пиджаком для подобных оказий. Выяснилось, что для своих новых функций Шайке является далеко не самой удачной кандидатурой. О стиле и содержании неновостных полос "Мевасера" он не имел ни малейшего представления. Он их и не читал никогда. Собственных идей о том, что стоит в газете исправить, у него не оказалось. На официозных мероприятиях его плюгавая коренастая фигурка в неуклюже висящем костюме смотрелась невпечатляюще; особенно прискорбное зрелище он являл собой на международных тусовках, не владея ни одним языком, кроме иврита, да двух десятков слов на арабском (из армии) и идиш (от польской бабки). Интервью у Арафата ему пришлось брать через переводчика, ибо коронная фраза его арабского лексикона "Уаэф, ана батухак!"[21] мало подходила для оказии...

Но самой большой катастрофой были колонки, которые Шайке начал писать по всякому удобному и неудобному поводу, ставя их на первую страницу обложки — там, где высоколобая "Адама" помещает обычно комментарии своих политических и военных обозревателей к центральной новости дня. Более плачевного примера наивной графомании в израильской журналистике я, пожалуй, и не припомню. До такой патетики даже национально-религиозный "Халуц" не опускался. Назавтра после убийства премьер-министра обложка "Мевасера" украсилась статьей Шайке "Мы все теперь — сироты". А после того как в БАМАДе признали-таки, что ближайший соратник и конфидент убийцы, Авигдор Хавив, действительно работал на секретную службу и имел кодовое имя "Коктейль" (разоблачение впервые появилось в "Мевасере"), Шайке поспешил опубликовать за собственной подписью авторитетное сообщение, что Хавив был "не агентом, а всего лишь осведомителем секретной службы". Публикуя это важное известие, Шайке ссылался на "надежные источники в руководстве БАМАДа" — те самые источники, которые еще за день до статьи в "Мевасере" яростно отрицали любую связь между Хавивом и секретной службой.

— Паноптикум, — кипятился Матвей, прочитав заметку Алона. — Газета раскрывает заговор века, а назавтра ее главный редактор публикует на обложке статью, в которой оповещает urbi et orbi, что он больше верит заговорщикам, чем собственным журналистам... И не потому, что сам он старый пердун, не способный принять реальность как она есть, а потому, видите ли, что он получил сведения из самых достоверных источников... Охренеть можно. Совсем это пальмахное поколение из ума выжило...

— Шайке не из пальмахного поколения, — вяло возразил я, — он лет на двадцать моложе...

— Значит, он умственно отсталый ровно на эти самые двадцать лет, — категорично отрезал Матвей.

Я не нашелся, что ему на это ответить.

В приемную Шайке Алона я вошел около девяти часов утра. Главный редактор "Мевасера" был уже на месте: из-за притворенной двери кабинета доносился его приглушенный голос. Судя по интонациям, он основательно вставлял своему собеседнику, но ответов слышно не было. Перечить Алону в здании "Мевасера" было как-то не принято... Бессменная секретарша Алона, пожилая очкастая Ривка, сперва даже не узнала меня — в полевой форме и с М-16. Она, возможно, приняла меня за кого-нибудь из племянников Шайке или, хуже того, за одного из его многочисленных новых протеже, штампованных ювенилов из армейской пресс-службы.

— Чем могу помочь? — ее вопрос прозвучал сухо, как слова признательности из аппарата по продаже сигарет.

— Ривка, доброе утро, — поздоровался я.

— Боже мой, Илья! — она всплеснула руками, — тебя и не узнать в этой форме... А я думала, что русские не служат... Ты две ложки кладешь в растворимый? Мой повелитель занят, важный разговор, освободится минут через пять. А лимон положить? Я так давно тебя не видела...

Произнеся это все на одном дыхании, Ривка принялась делать мне кофе. Я присел в одно из кожаных кресел возле ее стола.

— Я слышала о том, что случилось с твоим другом Моти. Трагедия, ужасная трагедия. Как такое могло произойти, совершенно невероятная вещь. И молодой же парень, тридцать лет всего, — Ривка протянула мне чашку кофе с плавающим на поверхности лимоном, — Шайке говорит, что он успел прислать какой-то репортаж... Журналист гибнет на работе...

Я глотал горячий кофе, ничего ей не отвечая. Ривкины монологи этого и не требовали.

— А почему ты больше ничего для нас не пишешь, — продолжала Ривка, — я уже не оформляла тебе чеков почти полгода. Другие дела, наверное, поинтереснее, — в ее голосе промелькнула нотка обиды, — но Шайке мне несколько раз говорил, что хочет заказать тебе материал... Судя по чекам, он этого так и не сделал, он такой забывчивый, такой забывчивый, ему все время надо обо всем напоминать...