В субботу утром заезжал к Орловой и нашел ее пополневшею и даже похорошевшею. От нее к Гаевскому, все еще больному, у него застал Гербеля и Мея. Юный Виктор начинает сильно трусить, чему, впрочем, есть некоторое основание: у него грудь болит и голос пропадает. Оттуда к Марье Сергеевне, которая тоже пополнела, похорошела, зарумянилась и стала интересна. У ней нашел графа Армфельта и генерала Девитта. Сам Ольхин в Финляндии, начальствует какими-то береговыми батареями. Обедали у меня брат с женой, Маслов, Дрентельн и Своев, много болтали, смеялись и говорили о политике, или, скорее, о войне. Англичане бомбардируют Одессу, и драма еще не кончена с этим городом[621]. Я сообщал мой фантастический идеал войны и общего замирения. В семь часов я с Масловым пошли к Одоевскому, по приглашению, касательно поверки лотерейных билетов, и сидели там до полуночи за скучным счетом номеров. Одоевский мил и любезен, он начинает мне очень нравиться. Пили чай, были и дамы, недурные, видел еще Инсарского, Шустова и других лиц, вовсе непривлекательных. Лотерея идет плохо, меня упекли для присутствия при розыгрыше.
Понедельник, 19 апр<еля>.
Опять стал спать долго, что завтра кончится, je le veux[622]. Потому и поутру работал вяло. Являлся Данилевский и совершенно испортил работу, рассказывая о своих произведениях — о Тимоне Афинском, и так далее. Заехал обедать к Панаеву и обрел там компанию людей, сердцу милых: Маслова, Анненкова, Лонгинова, Языкова. Некрасов продал мне игрушечный штуцер для стрельбы в комнатах, что меня очень радует, — причина этой продажи заключалась в бедности редакции, а еще более трусости, которая на них напала вследствие убыли подписчиков. Главным предметом разговоров и спора на этот день было чернокнижие и Арапетов, за которого Лонгинов вступался. Часов в 8 я повез четверых из компании к Паше, где нас приняли «как родных» и где находилась еще незнакомая Марья Ивановна (полненькая и недурная особа), Авдотья Михайловна и еще кто-то. Пили шампанское, празднословили и сквернословили. Я уехал часов в 12, оставив всю компанию с дамами.
«Большая часть дурных людей таковы, что от них всего лучше отвернуться и пойти своей дорогою. Но есть такие, от которых отвернуться недостаточно: нужно при том плюнуть!».
Пятница, 23 апр<еля>.
Вчера утром был с удовольствием у Л., дома хорошо пообедал, спал и вечер с приятностью провел у Краевского. Autant de pris sur Charles Napier[623].
В среду обедал в клубе, видел много знакомого народа, а во вторник обедал, кажется, у Григория. «Одних обедов длинный ряд»[624], — впрочем, обеды эти довольно вкусны. Один вечерок провел у Лизаветы Николаевны, твердо решась перед приездом, что брошу ее, если она будет так же кисла, как в прошлый раз. Однако же, она была добропорядочна, будто чувствуя мои злые замыслы.
С тех пор, как стал поздно вставать, дни пошли скучнее. В понедельник был у Своева на его новой квартире, с Дрентельном и Таничкой; во вторник, кажется, были у нас Жуковские; в среду обедал в Английском клубе и после обеда предавался <...> языком вместе с Лонгиновым, Арапетовым, Н. А. Милютиным и другими особами, из которых, впрочем, ни одна не обратила на себя моего особенного внимания. По чрезвычайной беспорядочности и decousu[625] этих заметок вижу, что дневник меня утомляет.
Пятница, 30 апр<еля>.
Последний день лености перед началом работ летнего сезона. На верфи находится «Легенда о Кислых водах»[626], повесть «Любовь и Вражда»[627], да роман из моей vie de Boheme[628][629], куда вольется часть Чернокнижникова. Дела на целый год, дай бог сил и удачи. Эту ночь, вследствие бесконечных толков о войне, видел сон, оставивший на мне довольно сильное впечатление. Я смотрел будто бы с толпой народа сражение под Кронштатом, стоя на Смоленском поле около дома Михайлова. До нас доносилась пальба, и потом мы увидели столбы дыма будто от горящих неприятельских кораблей. За дымом произошел взрыв, как будто хлопнула ракета, и искры посыпались на нас, а один дом в городе загорелся, но его погасили, и дом этот, как теперь помню, стоял недалеко от Благовещенского моста, почти против Бореля[630]. Как же могли мы это видеть со Смоленского поля? Вообще дичь снится ужасная.
Из целой тетради писем, приложенных к этому листу, видно, до какой степени меня эту неделю одолевала корреспонденция, а тут еще не приложены мелкие записочки, не стоющие внимания. Всем отвечал я на разных диалектах, а к иным написал сам. Кончил рассказец «Две встречи» и послал его Старчевскому. Читал мало: всего кое-какие статейки из «Вестминстерского обозрения», да еще много времени уносит у меня чтение политической газеты «Galignani», которую получаю чрез А. П. Евфанова.
Из увеселений были замечательны: в прошлую субботу вечер у Шуберт с Краевским и Щепкиным, маленький «чертенок» опять начинает мне нравиться, тем более что для успешного хода дела нужно преодолеть трудности, еще неизвестно кем воздвигаемые. На Григоровича ей наговорили бездну ужасов, то же, может быть, и на меня. Чем более всматриваешься в наш театральный мир, тем более открываешь в нем мерзости, самолюбия и недоброжелательства. Щепкин был мил и оживлял беседу анакреонтическими выходками.
В воскресенье на большом обеде у Николая Алексеича Стремоухова, где были из лиц приятных: старик Анненков, Бегер Ал. Фед., остальное общество состояло из своих же, еще Замятнина, человека средних лет, с противной физиогномией и гордящегося — а чем, неизвестно, и многих молодых хлыщиков вздыхателей, между коими встретил конногвардейского Стремоухова, никогда не бывшего красивым, а нынче напоминающим Михайлова. К Михайлову поехал я около 8 часов и застал его одного, в подлейшей бедности, без папирос и чая. Дал ему четвертак! (о дружба, это ты!) и написал ему в альбом стихотворение, которое мои будущие Босвели и Муры[631] могут, если потребуется, отыскать в его книге, за моей подписью. С ним пошли мы к Рахмановой, которая мне достаточно понравилась, и еще у Марьи Емельяновны, от которой ничего не добились. Я безжалостно смеялся над бедностью Михайлова; идя с ним рядом и любуясь на его пальто, я повторял: «Думает ли публика о том, что у такого щеголя нет ни копейки!». Покинув Марью Ем<ельяновну> часу в одиннадцатом, мы сказали: «Нет! в Петербурге напиться чаю не так легко, как оно кажется!». Это пойдет в мой роман, при случае.
Во вторник была репетиция розыгрыша серебряной лотереи, а в среду сам розыгрыш. Видел бесконечное число приятелей, в том числе милого юношу Закревского, Философова, Мухортова, Языкова, Инсарского, испортил себе аппетит завтраком и потому в клубе обедал дурно, но пил много. Играл в бильярд с Петром Николаичем, выиграл две партии, проиграл три и потом, утомившись, читал газеты. Случайно взглянув на балкон, узрел там Долгорукова, Мухортова и Авдулина, они сидели и наслаждались прохладой после дождя, ибо жары стоят адские. Я присоединился к ним, мы беседовали приятно, пили пунш ананасный, от которого у меня заболела голова, и разошлись поздно. В этот день видел мильоны знакомых.
У Григория был вечер во вторник или в понедельник, где собралась хорошая компания: Арсеньич с женой, Дрентельн, Своев, Золотов и Каменский, а из лиц слабоватых два носорога, Марья Ивановна Крылова и обол[632] Сталь с сестрою, весьма похудевшею и возбуждающею общее участие. В субботу у меня, кроме всегдашних субботников и верных посетителей, имелись Каменский и Панаев.
