Третьего дня ездил к Палацци с А. П. Стороженко и, как водится с давних времен, разорился так, что взял 100 р. из числа неприкосновенных денег, отложенных для заграничной поездки. Зато купил часы и две вазы (garniture de cheminee)[1154]. Вообще, с осени начиная, накупил я брик-а-брака[1155] на большие суммы. Пускай эти вещи останутся мне в память моего редакторства.

А Толстой пишет из Москвы к Боткину преумные и славные письма. Теперь уже он на пути за границу. Григорович должен явиться не сегодня, так завтра.

Воскресенье, 2 февр<аля>.

Григорович приехал третьего дни, а вчера явился ко мне, худой, бледный и довольно плачевный. Мы съездили к Васиньке, потом отправились к Негри и глядели картины, недавно им полученные из-за границы. День вчерашний я кончил в комитете, где читали глупую драму «Георгиевский крест» и странную, но довольно веселую комедию «Уголовное дело, или Обстриженный маркер»[1156].

Вообще, этот месяц я сбился с толку и, как оно всегда бывает со мною, чувствую печаль и угрызения. Работаю мало и худо, сплю, или, лучше сказать, валяюсь очень много, не читаю ничего, сам нездоров от простуды и периодических завалов (как в сентябре), — одним словом, дело не ладно. Вот, например, обращик сегоднишнего бесплодного дня. Встал в 11, едва сел за статью о Тургеневе[1157], пришли два господина по поводу статей — Николаев и молодой Ершов, из севастопольских героев[1158]. Потом явился Печаткин. Подписчиков оказывается у нас до 600 лишних против прошлогоднего. Это все недурно, но болтовня тянулась до двух часов. Потом к Д. Ф. Харламовой, с ней беседовал с полчаса. Потом (после долгой езды, хлопот и треволнений) обедал у Дюссо с новым моим предметом, Алекс<андрой> Петровной. Потом домой, переоделся во фрак, поехал к Л. А. Блоку, там говорил по делу Обольянинова. Оттуда к Щербатову, но там сегодни нет приема. Оттуда домой, зайдя по дороге к В. Майкову (от него узнал, что вся февральская книжка прошла уже цензуру). Дома разделся и успел написать полстранички Критики. Что же это за жизнь, смею спросить? Что тут ладного и умного или хоть забавного? Это ерундища, и дней, обильных такой ерундою, к сожалению, у меня немало.

Четверги у Кушелева очень хороши, чего я, признаюсь, не ожидал.

Понедельник, 18 февр<аля>.

С наступлением великого поста я считаю зимний сезон конченным, и хотя на дворе холодно и нет ничего весеннего, но никто меня не уверит, что весна не началась. Много небывалого сулит мне эта весна, считая тут и лето. Заграничная поездка с Васинькой и Григоровичем решена, план ее утвержден, деньги припасены почти сполна, и завтра же еду я в концелярию генер<ал>-губерн<атора> наводить справки о подаче прошения. К 1 апреля я уже должен иметь паспорт в кармане. И странно, и страшно, и жалко что-то отрываться от всего, к чему прилепился я в течение стольких лет. Что значут четыре месяца путешествия? А тяжко будет уезжать, очень тяжко. Для чего я не могу иногда быть гнусным эгоистом?

Будет еще дело в посту — выборы[1159], поднесение кубка Обольянинову, наконец, изготовление статей на время моего отсутствия. До сих пор все дела идут ровно и неутомительно. Кажется, я работаю немного, а весь результат такой, какого можно ожидать лишь от ужасного труда.

Масляницу провел я так тихо, как никогда. Помню, что в старое время я всегда бывал без денег в эту пору. Теперь у меня лежало свободных до тысячи рублей, и я не имел никакого желания ими пользоваться. Утром работал над критикою (о Тургеневе), принимал гостей, а вечер или сидел у Боткина (он уехал в пятницу) или распутствовал с Григоровичем; в среду на моем вечере было много хорошего народа, Ковалевский между прочим.

Вчера был обед с великолепной ухой у Марьи Львовны. После обеда спал в комнате Григ<ория> Григ<орьевича>, где так хорошо спится, а вечер окончил у Щербатова, с Григоровичем, кн. Вяземским 2, Никитенкой, Лажечниковым и Краснокутским.

Вторник, на св<ятой> неделе, апреля 9.

Послезавтра еду за границу, чрез Москву и Варшаву. Сегодни ночью видел во сне что-то вроде Венеции и далекие горы, а за несколько дней назад тоже спал и видел Италию. До этой поры я не постарел нимало, я чувствую себя 17-летним человеком и не могу представить, что станется со мной в тот день, когда я действительно увижу итальянскую землю. Из всех дел и помыслов, меня занимавших всю жизнь, теперь во мне живут лишь две мысли: радость путешествия и некоторая тоска разлуки. С моим нравом последнее ощущение много значит и сулит мне немало внутренних тревог. Но что ж делать: я еду, еду и еду! Обильны впечатлениями будут для меня эти четыре месяца! Постараюсь вести журнал свой поаккуратнее, а теперь прекращаю его — надолго. Боже мой! неужели же я не во сне, а в самом деле еду в Европу![1160]

Воскрес<енье>, 16 февр<аля>.

Сон хороший, но расположение духа худое. После обеда трепетание сердца и почти истерическое состояние. Вечером у М<арьи> Л<ьвовны>. Состояние духа, как в худшие дни болезни. Слабые лихорадочные ощущения. Дурное известие утром.

Понедельник, 17 ф<евраля>.

Сон очень хороший, около 8 часов, коли не более. Утром обыкновенный кашель, мокрот<ные> отделения значительные. Расположение духа лучше вчерашнего, но хуже, чем бы следовало при такой покойной ночи. И аппетит слабее, чем за неделю назад. После обеда спал. Вечером были Остр<овский> и А. Н. Р. Весь вечер проведен хорошо и спокойно, кашлянул раз десять.

Вторник, 18 ф<евраля>.

Сон хороший (между 6 и 7 1/2). Стараюсь кашлять менее и действительно кашляю немного. Опять расположение духа, хотя и далекое от хандры, но не хорошее. Больше всего заботят меня кашель и состояние сердца. По случаю холода давно уже не хожу пешком. Катался в карете и был у Писемского, больного гриппом. После обеда спал много, вечер провел хорошо, хотя и в одиночестве, но без хандры.

Среда, 19 ф<евраля>.

Une nuit blanche[1161] — в буквальном смысле. Лежал тихо, без лихорадочных ощущений и даже без тревожного состояния. Встал в 9 1/2, с неприятным чувством, но менее кислым, чем после 1 и 1 1/2 часов сна. Кашляю мало, может быть, оттого, что мокрота отделялась ночью без усилий. Утро скверное, биение сердца — тоскливо безнадежное состояние духа, аппетит слабый. После обеда спал 1 1/2, но крепко. Вечером были брат с женой, Н. А. Блок, Благовещенский и Водовозов.

Четверг, 20 ф<евраля>.

Спал хорошо, от 1 1/2 до 10 1/2, почти не просыпаясь. После вчерашнего усталость, хандры почти нет. Кашля почти нет, при пробуждении груди хорошо и легко. Не гулял все эти дни по причине холода. Аппетит сносный, после обеда не мог заснуть. Вечер у Краевското, совещание о литер<атурном> фонде[1162]. По случаю четверга лег спать очень поздно.

Пятница, 21 ф<евраля>.

Не спал до 5, потом спал нехудо до 10. Встал бодро, кашлял мало, и мокроты было не много. Говорил с Ф<омой> О<сиповичем> о своей болезни, — он доволен ее ходом и уверяет, что нет ничего сколько-нибудь серьезного. Хандры нет, но нет и бодрости духа. Обедал мало, после обеда спал более обыкновенного — от 4 1/2 до 6 1/2. Принял порошок лектукария. Вечер провел спокойно, — у меня был Гедеонов.

Суббота, 22 ф<евраля>.