— Никогда не слыхал подобного закона, — хмыкнул король. — Может, в Нормандии такой и есть, там все не как у людей.
Он уже садился было в седло, но сердце его вдруг смягчилось. Возможно, дело было и во многочисленных зрителях, наблюдавших за отбытием короля. Он снова повернулся к Эмме, обнял ее и поцеловал в обе щеки:
— Прости, я не подумал о твоем положении, — произнес он нежно. — Тебе, конечно же, незачем трястись в седле до Лондона.
Эмма улыбнулась, благодарная, как собака, которую приласкали. И про себя подумала, что на первых месяцах опасна не долгая скачка верхом, а побои. Для того она и рассказала ему о своей беременности вскоре после ярмарки: в дальнейшем пусть он бьет ее не по лицу, чтобы следы побоев не были заметны, и не по животу, если не хочет, чтобы она потеряла дитя, которое носит…
Король мысленно выделил из этого двойного предупреждения то, что немного обнадеживало. Он злился в душе, что женская хитрость вместе с мужским малодушием опрокинули его планы, ведь он-то рассчитывал, что детей у него с Эммой быть не должно.
Может, зря он не настоял, чтобы она ехала с ним в Лондон, чтобы природа, так сказать, подействовала и в обратном направлении? Побои тоже могли бы вызвать выкидыш, но тут его вина стала бы очевидной. А «естественный выкидыш» никак ведь не сможет разгневать Господа Нашего? Ведь Эмма как-никак впервые беременна: всякое может быть. Даже и помимо его воли.
Эмма при всякой возможности посещала Гуннхильд и оставалась с нею столько, сколько позволяли приличия. Как-то ей пришло в голову вообще поселиться в Ройал-Касл вместе с Гуннхильд и продемонстрировать сочувствие ей и недовольство решением короля. Разве может Этельред ей помешать?
Гуннхильд остерегла Эмму от подобных мыслей. Этельред не посчитается со средствами, если почувствует себя ущемленным. Непосредственным последствием будет то, что Гуннхильд отправят прочь из Винчестера, и не в последнюю очередь из-за Эмминых визитов.
Почему Гуннхильд до сих пор не получила ответа на свои письма от брата, короля Свейна, она и сама не понимала. Может, письма так и не покинули пределов Англии? Тогда вина на короле. Но ведь, возможно, скорейшее решение вопроса о заложнице входит и в интересы Этельреда? Трудно понять ход мыслей владык. Иной раз кажется, они вообще не думают. Неужели Паллиг настолько дорог датскому королю, что ради него он готов пожертвовать родной сестрой? И если дело в одном только Паллиге, то Этельреду достало бы и менее высокородной заложницы… Гуннхильд, помимо прочего, не была уверена, что так уж хочет вернуться к Паллигу. То же сказала она и королю, но тот не принял ее слов всерьез.
Эмма горько усмехнулась в душе: она-то собиралась найти Гуннхильд нового мужа в Англии взамен Паллига!
Эмма была настолько переполнена тем, что произошло и продолжало происходить с ее плотью, что с некоторым нетерпением дослушивала жалобы Гуннхильд — ей самой не терпелось рассказать. И Гуннхильд наконец выслушала ее. Но когда Эмма в свою очередь спросила ее, случалось ли подруге переживать то же — то, чего, по мнению Адели, произойти не может. Гуннхильд разрыдалась.
Эмма испугалась, вдруг ее слова чем-то ранили подругу, но Гуннхильд попробовала рассмеяться сквозь слезы и сочувственно отвечала:
— Я же все-таки люблю Паллига и не в силах послать его ко всем чертям. И я тоскую по его объятиям и еще жалею, что не подарил он мне много детей. Если только я в состоянии рожать детей, в чем уже стала сомневаться. А как уж теперь дело повернулось, так просто надо Господа благодарить, что у меня тут нет малышей. Мой единственный сын, Харальд, сейчас, как тебе известно, вместе с отцом.
Что ж, счастье одного другому, случается, обернется слезами… Эмма смутилась, поняла, что не следовало бы ей выражать свою радость так откровенно. Но, оплакав свою боль, Гуннхильд принялась с таким жаром и участием ее обо всем расспрашивать, что Эмма поневоле, забывшись, пустилась в рассказы. Гуннхильд уверяла ее, да так оно и было на самом деле: пленнице необходимо было отвлечься хоть на что-нибудь, и благословенна всякая весть, дошедшая к ней в ее заточение. Вновь Гуннхильд напомнила сама себе: благо, что ее пока держат в Винчестере.
Эмме вспомнился ответ Этельреда на ее слова, что женщину не полагается наказывать за преступление ее мужа. Не знает ли Гуннхильд закона на сей счет?
Вздохнув, узница отвечала: что бы там не предписывалось, короли сами творят себе законы. А уж как именно положено тут, в Англии, ей неизвестно.
О, я многого не знаю, подумала Эмма. Дома в Руане она считалась образованной для своих лет. Отец строго следил, чтобы его дочери получили образование не хуже, чем сыновья. Эмма оказалась усердной и прилежной ученицей и стала лучшей по всем предметам среди братьев и сестер. Но по молодости лет она не успела завершить свое образование. А замужество и отъезд в Англию и вовсе свели на нет ее занятия. Многое предстоит изучить самой, как она и делает сейчас с помощью Эдит. Но ей нужен настоящий учитель, чтобы руководить ее занятиями. Ведь в мире столько загадок, о которых она и не подозревает. Как, скажем, вот эта — закон.
Надо обязательно всерьез поговорить с епископом Эльфеа. Эдит всем хороша, но она всего только монахиня. Эмме нужен учитель-мужчина, который бы знал свет и мог дать королеве Англии подобающее образование.
С Этельредом говорить бесполезно. Он наверняка скажет, что Эмма и без того ученая. Неужели единственным делом ее жизни станет рождение детей?
— Ах, да, — вспомнила Эмма, — я забыла рассказать последние новости про Эадрика Стреону.
Эадрик Стреона, разумеется, уехал с королем в Лондон.
Вопреки заведенному порядку Эадрик ехал рядом с королем, не отставая ни на шаг и словно забыв разницу их ранга. Но король казался довольным. И частенько наклонялся к уху своего любимца, и вели они тихую беседу, не слышную прочим. Эти разговоры, очевидно, оказывались настолько важными, что из-за них замедлялась поездка: король пускал шагом своего коня — так был он захвачен речами Стреоны. Даже когда латники спешивались и вели коней в поводу, чтобы животные отдохнули, двоица не разлучалась и вместе что-то обсуждала. Время от времени Эадрик указывал куда-то в пространство, и король кивал.
Путь до Лондона казался бесконечным.
Все началось, когда кавалькада выехала из Винчестера и миновала мост через Итчен.
— В прошлом году тут кишмя кишели датчане, — изрек Эадрик, — и нынче будут, поскольку все важные гавани на юге — у них, а значит, и все наши воды.
Королю было неприятно слышать об этом именно сейчас. Он уже советовался со знатными людьми из Дорсета и Хэмпшира, и никто из них так и не выдумал способа покончить с датчанами. Все они, разумеется, вели речи о мирном договоре. Соблюдать его норманны соблюдали — непомерной цены стоил этот мир Англии! — но как бы нехотя, и продолжали сидеть, где сидели. В любой миг можно ожидать в гости очередного морского конунга, которому не с руки покажется подчиняться не им заключенному мирному трактату — и снова все сначала. Теперь король обсудит это с новым эльдорменом Эссекса и с господами из Лондона, послушает их советы. Правда, на сей предмет особых надежд Этельред не питал.
— Никогда не будет прочного мира, пока у датчан есть тут опора, — продолжал Эадрик.
— Ну, наши то датчане более-менее лояльны, ведь правда же? — отвечал король не слишком уверенно.
— Неужели? А как же Паллиг? А как получилось с Этельриком Бокингским? Разумеется, я был тогда еще мал и не помню…
Бокинг? Крупный землевладелец из Эссекса, заподозренный в измене вместе со Свейном Вилобородым… Нет, Этельред не помнит, был ли в самом деле Этельрик уличен; а вот оный Свейн Вилобородый теперь государит в Дании. Шурин Паллига, а его высокородная сестрица теперь заложницей в Ройал-Касл.
— Сколько же таких твоих подданных, датчан по крови, в гарнизонах крепостей по всей стране? Сколько их при дворе? Оксфордом правят одни датчане. Гилфордом тоже. Я знаю многих и в Солсбери — они раздулись от власти и богатства.
