Когда она услышала это оправдание в первый раз, то взвилась до потолка:

— Я же писала тебе, дурак последний, чтобы ты обратился к купцу Симону в Лондоне! — кричала она.

Управляющий пожал плечами: читает он плохо, наверное, он не понял, к тому же не знал, где искать купца Симона.

Может быть, хуже всего было то, что он опять купил рабов…

После этого в других хозяйствах Эмма не спорила и просто меняла управляющего, если требовалось. Постепенно она поняла, что она только кормила бы Альфиву, если бы могла сорить деньгами в Англии, находясь в это время в чужой стране. И когда она разговаривала с купцом Симоном, он с гордостью показал, что за это время деньги ее настолько приумножились, что она сможет все восстановить, и у нее еще останется.

— Очевидно, только ты думал, что я вернусь, — сказала Эмма Симону. — И все же ты не из моего народа.

Симон смиренно склонил голову. Он привык, что его не считают англичанином, хотя он родился здесь, в Лондоне.

Однажды, когда Эмма сидела дома в Вульфсее и занималась счетами, ее приехала навестить матушка Эдит. Они не так часто общались, и Эмма поняла, что у Эдит важное дело.

Эмма радостно встала и обняла настоятельницу. Эдит состарилась: по другим можно видеть, как стареешь сам…

— Ты так усердно служишь Мамоне, — сказала Эдит, указав пальцем на счета, — что не успеваешь управлять королевством.

— Управление королевством не мое дело, — резко ответила Эмма. — Так мне сказали мой сын и Годвин. Управляют Кнютте и ярлы — и в некоторой степени епископы через Витан.

Эдит уселась у краешка стола, шутливо грозя Эмме линейкой.

— Но все же как мать и вдовствующая королева ты ведь можешь иногда дать добрый совет? Ты этого не делаешь, или твои советы оказываются бесплодными?

Эмма задержала дыхание и посмотрела на свою подругу.

— К чему ты клонишь?

— К тому, что Кнютте — нет, я больше не хочу называть его этим славным именем, Хардекнут разрушает все, что король Кнут и ты создали. И ради этого шалопая ты была вынуждена несколько лет жить в ссылке.

Эмма вздохнула.

— У Кнютте много и хорошего, — уклончиво ответила она.

— Чего именно? Он злой и мстительный тиран, вот то единственное, что мы в нем видим, если судить по его поступкам. Он бесчинствует так же, как Харальд и Альфива, и торгует церковными должностями. Ты что, не знаешь, что говорит о симонии Церковь?

Да, Эмма знала, но испытывала некоторую растерянность. Когда Кнютте стало известно о том, что его предшественники занимались продажей должностей, он решил, что идея слишком хороша, чтобы от нее отказываться. И Эмма уступила, сначала неохотно, а потом все спокойнее, когда увидела, что приносит эта торговля. И когда архиепископы вынуждены платить папе полновесной монетой, чтобы получить какой-нибудь пустяк, почему бы и королю не воспользоваться крошками со стола?

— Ты слишком добра к королю, — продолжала Эдит. — Ты должна вмешаться, например, в то, что касается этой самой симонии.

Эмме не нравилось слово «симония», она считала, что это искажение библейского слова. Понятие это было взято из того места в «Деяниях Апостолов», где говорилось о самаритянском волшебнике по имени Симон. Когда Симон увидел, что апостолы передают Дух Святой через возложение рук, он посулил им деньги и захотел, чтобы они наделили его той же властью, какой обладали сами. Господи, разве это можно было сравнить с получением каких-то жалких денег от будущего епископа?

— В таком случае папа занимается той же самой симонией, — нашлась Эмма. — Не так давно архиепископ Кентерберийский был у него и купил свою должность… Больше я ничего об этом не знаю, кроме того, что никто не жаловался на нового епископа, назначенного таким способом — так что Кнютте не навредил Церкви, не так ли?

Эдит отбросила линейку и встала у дверного косяка.

— Эта торговля должностями лишает епископов возможности выбирать лучшего и самого заслуженного. Недостойный рано или поздно получает свою должность епископа потому, что может заплатить больше других. Молчание, которое, как тебе кажется, ты слышишь, еще не доказательство того, что никто не жалуется — кому им жаловаться, на кого надеяться? Но поскольку ты явно не представляешь себе последствий, я расскажу тебе маленький эпизод, который следовало бы назвать нравоучительным.

И матушка Эдит рассказала, что архиепископ Эдсиге неожиданно почувствовал себя плохо, и ему понадобилось назначить викария. Он позвал к себе короля и Годвина и в приватной беседе попросил у них разрешения сделать епископом Упсальским Сиварда, настоятеля Абингдона.

— Архиепископ боялся, что в противном случае на этой должности окажется полное ничтожество, — объяснила Эдит. — Может быть, мирской и недостойный человек, у которого много денег, который затем станет претендовать на сан архиепископа только потому, что был викарием Кентербери. Вот так обстоят дела в этой стране и в этой церкви, знававшей таких великих мужей, как Дунстан и Этельнот, тебе ведь все известно об их борьбе за очищение церкви, я это знаю.

— Тебе явно следовало бы поговорить с Годвином, а не со мной, — ответила Эмма. — Вероятно, брызги попадают и на Годвина, когда льют грязь на короля… Сама я с Годвином не разговариваю, по известным причинам.

Эмма начала перебирать свои записи, показывая, что этот тон она терпеть не намерена. Эдит продолжала мерить шагами комнату; было очевидно, что она еще не высказалась до конца.

— Ты продолжаешь свои сношения со священником Стигандом?

— Да, — ответила Эмма, уткнувшись в книгу. — Ведь он мой духовник.

Эдит подошла к Эмме и вырвала у нее счеты.

— Я говорю о сношении в узком смысле, — сказала она. — То, что в Библии называется «познать…»

Эмма поднялась и, подойдя к двери, открыла ее.

— Теперь ты можешь идти, — спокойно сказала она. — И приходи тогда, когда обуздаешь свой гнев.

Эдит подбежала к Эмме и обняла ее.

— О, Эмма, прости меня, я плохой духовник…

— У тебя и права на это нет, — парировала Эмма. — Послушай, что я знаю! Женщины многое могут, но на роль исповедника они не годятся. Поэтому священники мужчины.

— Эмма, я не хотела тебя обидеть, но я за тебя страшно волнуюсь. Я знаю все твои достоинства, но думаю, что ты пошла по дурному пути. Раньше ты мне доверяла, и я не злоупотребляла твоим доверием. Теперь я хочу сказать только одно: опасайся Стиганда! Эмма, я думаю, он плохой человек.

Эмма опять захлопнула дверь. Она подтолкнула Эдит к мягкой скамеечке у внутренней стены.

— Сядь, Эдит, мне не подобает выпроваживать тебя, ты ведь сделала мне так много хорошего за эти годы. Но Стиганд не плохой человек, во всяком случае, по отношению ко мне. Мне исполнилось пятьдесят пять лет, и я думала, что ни один мужчина больше меня никогда не захочет. Пока я жила в ссылке, я похудела и у меня появились морщины. Но когда я вернулась в Англию, я-то думала, что Стиганд просто исповедует меня, но не обращает на меня внимания как на женщину. Но этот милый человек говорит: «Я привык к твоим морщинам, и ты их честно заслужила!» Признаюсь, я думаю, он лжет, но слышать эту ложь приятно. Ты ведь должна знать, ты ведь монахиня, что человек не может долго лгать, если у него нет доказательств…

Эдит немного помолчала и сжала руку Эммы.

— Да, — пробормотала она, — наверное, я просто ревную. Меня бы никто не захотел, даже если бы я занялась симонией и попросила бы позволения купить Стиганда.

— Эдит, — взмолилась Эмма, — у меня в жизни осталось так мало радости. Оставь мне хоть этот жалкий кусочек счастья в моем вдовстве, пока он у меня есть.

Эдит закрыла глаза, молча кивнула, а затем произнесла:

— Я бы хотела, чтобы ты хоть раз сказала, что тебе не хватает Кнута. То, что я говорю это, может показаться жестоким, но…

Эмма рассмеялась во все горло, совсем как Кнут.

— Глупая женщина, — закричала она и закашлялась. — Ты думаешь, что у меня все на языке? Если бы я стала рассказывать, как мне не хватает Кнута, я бы расплакалась. Мне не хватает его, когда я ложусь спать, мне не хватает его, когда я просыпаюсь по ночам, мне не хватает его, когда я с неохотой встаю по утрам. Я не только чувствую, что мне его не хватает, я знаю это, он — пустота в моем сердце, которую не заполнит никто другой. Даже Торкель. Как ты не понимаешь, что Стиганд — ничто иное как призрак, блуждающий огонек? За которым я какое-то время буду идти, хоть и знаю, что на самом деле он не существует…