Он говорил об этом абсолютно спокойно и разумно.

— Но ты ведь никогда не задумывалась о таком выборе?

— Нет! Я… — Тут я запнулась, уставившись на него. Разве я в самом деле не задумывалась об этом? Тогда, лёжа на матрасе, умирая от лучевой болезни, или в холле больницы, когда была уверена, что Глори погибла, пойдя за мной в смертельную ловушку… В эти моменты я бы с радостью умерла, чтобы убежать от чувства вины. Если бы Скудл только что погибла здесь, у меня на глазах, стала бы я возражать против прогулки по мосту? Я хотела разозлиться. Я не хотела думать обо всём этом!

— А как с жеребятами? Ты и им позволяешь идти?

Боль на его лице была ответом.

— Моё единственное условие: дети должны идти последними. Поэтому и существуют Крестоносцы: чтобы дать им семью, с которой они смогут жить, вместо той, что они потеряли. Но некоторые всё-таки решаются сделать последний шаг. И прокляни меня Селестия, я позволяю им это. — Он развернулся и медленно зашагал назад к деревне.

Я смотрела, как он шёл, ненавидя его за то, что он способен делать такое. П-21 был прав: Пустошь никогда бы не позволила хорошему жеребцу выжить в ней. Она отравляет всё, и если ты не можешь разглядеть это прямо перед собой, то ты просто недостаточно хорошо всматриваешься.

«Не думай об этом. Тут уже ничего не сделать. Не думай об этом и живи дальше.»

Кто-то оставил надпись белой краской на асфальте, которая давно облупилась. Я осторожно приблизилась, рассматривая её. Капли дождя стучали по аккуратно написанным буквам: «Милосердие».

Когда я наконец отлепила свой зад от моста и вернулась в город, мне на глаза попалась колонна пони, направляющихся в часовню. Я не хотела заходить внутрь вслед за ними. Всё, чего я хотела, это просто вернуться в почтамт и проспать столько, сколько потребуется, чтобы забыть о похмелье. Я не хотела знать, что они собираются делать; может будут обсуждать, кто собирается покончить с собой следующим, или чего похуже.

Конечно, и у меня бывали суицидальные порывы, но рядом со мной всегда были пони, которые останавливали меня. Они толкали напутственные речи, и я слушалась. Хотелось бы верить, что в противном случае они сделали бы что-то, чтобы спасти меня от самой себя. Так, стоя прямо на дороге и глядя на часовню и Священника, стоявшего возле входа, я обнаружила себя размышляющей над всем этим. Если бы я не слезла с того матраса, попытался бы Наблюдатель заставить меня сделать это? Если бы я попыталась пристрелить саму себя, когда думала, что Глори мертва, стал бы П-21 мешать мне?

Не знаю, что привело меня прямо к белому зданию. Уверена, не что-то религиозное. Во мне вообще не было ни капли религиозности. Любопытство, наверное. Если это какое-то сборище больных смертников, я ухожу. И будь что будет. Я остановилась в дверях, рассматривая несколько занятых подушек. Лёгкая улыбка появилась на моём лице, когда я увидела Попурри, сидящую рядом с маленькой торговкой и ещё парочкой единорогов. Оставшуюся тройку не было видно, но я надеялась, что и они тоже тут.

Священник обвёл взглядом собравшихся, задержав на мне взгляд только для того, чтобы криво улыбнуться в ответ.

— Сегодня мы возносим наши голоса надеждам на будущее: тем, которые сделают нас счастливыми. Мы молимся в своей вере, что солнце и луна лишь скрыты за облаками. Мы держимся вместе, плечом к плечу, ожидая того дня, когда мы снова воссоединимся с нашими принцессами. Селестия оберегает. Луна защищает.

Все присутствующие склонили головы. Ну, все кроме меня. Можете называть меня циником, но броня и дробовик оберегали и защищали меня гораздо надёжнее веры. Затем крошечный огонёк света возник на конце рога Священника. На мгновение я задумалась, что же сейчас должно произойти. Из маленького тусклого облачка магии полилась тихая мелодия. Мне никогда не доводилось слышать инструмент, способный издавать подобную музыку, словно сотня флейт играла в унисон. Я застыла, когда простая мелодия прозвучала один раз.

Пауза.

А потом все (кроме меня) начали играть. Огоньки света засияли на кончиках рогов единорогов, и флейты, скрипки, банджо, барабаны, аккордеоны и гармоники, ведомые флейтой Священника, слились в единую мелодию, от которой у меня чуть не подкосились коленки. Тридцать молодых единорогов на балконе начали петь, вплетая свои голоса в этот олицетворяющий гармонию мотив. Взрослые, стоящие внизу, тоже присоединились к пению, и постепенно палитра этого хора начала обогащаться самыми разными голосами: мягкими и грубыми, высокими и низкими. Каждый пони, стоящий в зале, возносил хвалу Луне и Селестии, будучи преисполненным надеждой и благоговением.

Одной дождливой ночью я услышала пение Свити Белль. Мне всегда нравились песни Сапфиры Шорс. Я слышала музыку, которая вдохновляла, веселила, даже подбадривала. Но сейчас я будто бы слышала всю эту музыку впервые. Это была музыка, которая спасала. Спасала взрослых от их последнего путешествия через мост. Спасала жеребят от поглощения Пустошью. И все они были частью этого; все, кроме меня. Не думаю, что смогла бы воспроизвести какую-то мелодию или спеть правильно несколько нот. Мне было не до этого: я плакала.

Я никогда раньше не ощущала музыку настолько глубоко и искренне, что это причиняло боль. Всё моё тело болело, но это была хорошая боль. Как будто что-то тёмное вырвалось из моей груди и отошло в сторону. Это не было идеальным песнопением, я слышала, как некоторые фальшивят. Но это не имело значения. Пони были не идеальны. И на эти несколько мгновений, в Эквестрии стало на одну прекрасную вещь больше.

Наконец, мне пришлось уйти. Возможно когда-нибудь я смогу остаться и дослушать, но прямо сейчас у меня не было сил оставаться тут дольше. Впервые на моей памяти я чувствовала себя… хорошо. Интересно, Биг Макинтош и Мэрипони чувствовали то же самое? Неужели все пони чувствовали себя так, пока всё не пошло наперекосяк? Я не обманывала себя, я понимала, что в этом не было никакой великой магии. Когда они закончат петь, Пустошь останется такой же Пустошью. Хуффингтон будет всё также зловеще виднеться на северо-западе. Небеса будут также затянуты облаками.

Но по крайней мере дождь закончится.

Чтобы не лезть на рожон и успокоить нервы, я обошла территорию еще раз. Но когда несколько гадких радигаторов в поисках обеда подобрались ко мне слишком близко, мой дробовик уложил их прежде, чем они подошли на расстояние укуса. Я приложила копыта к запертому ящику с патронами, но лишь чтобы сломать свою последнюю заколку. Не желая потерять что-то потенциально полезное, я решила тащить весь найденный тяжелый скарб, пока не найду другую заколку. Я также прослушала голозапись, найденную в музее.

«Я делаю эту запись в юридических целях. Пока я не получу официальный запрос от обеих кобыл Министерства Военных Технологий и Министерства Тайных Наук в письменной форме, я не передам нашу минералогическую коллекцию в Ваш офис. Мне не волнует, сколько раз Вы апеллировали к мобилизации во имя войны, мисс Эбени. Музей не филиал министерств, и история нашей коллекции началась задолго до войны. Экспонаты не под Вашей юрисдикцией. Многие предметы уникальны. Так что, пожалуйста, прекратите посылать запросы на получение вещей из коллекции, или я вынуждена буду обратиться к высшим инстанциям. Куратор Баттеркап,» — Закончила кобыла довольно чопорно.

Для кого-то этого оказалось недостаточно. Музей был атакован и, учитывая, что он был по-прежнему запечатан, когда я наткнулась на него, я могла лишь предположить, что нападение было в день, когда бомбы посыпались с… минуточку. Там же была куча гильз. Это означает пулемётный огонь. Но, однако, я не нашла ни одного автомата среди костей. Из этого следует, что нападавшие вышли из музея после того, как закончили с делами, оставив тела…

Кто бы ни напал на музей, у них, должно быть, было достаточно времени, чтобы войти и выйти прежде, чем посыпались бомбы. Если бы времени оставалось чуть больше, то изоляцию уже успели бы снять и заодно убрать тела, а если бы чуть меньше, то атакующих самих накрыло бы бомбёжкой. «И как нападавшим удалось бы выбраться в то время как музей был заблокирован?» Это не имеет значения. Я сомневаюсь, что сведения о перестрелке, которая произошла сколько-то-там-лет назад в музее, будут полезны.